Пётр Алексеевич Оленин
В тумане
(На «Петре Первом». Эскиз)
I
Небо ясно и усыпано звёздами: они как-то особенно живо мерцают в этом ранний, предутренний час… На юго-востоке горит яркий Юпитер точно маленький электрический фонарик; Сатурн, его близкий сосед, кажется небольшой звёздочкой по сравнению с блестящим Юпитером, красавцем всего неба. Ближе к востоку звёзды бледнеют, точно заволакиваемые какой-то прозрачной дымкой. Довольно высоко поднялся туманный «воз» — Плеяды. Над ними краснеет Альдебаран. А с другой стороны льёт потоки света белая Вега.
Удары колёс гулко раздаются в ночном воздухе. Пароход, точно живое существо с двумя ярко горящими глазами — одним красным, другим зелёным, — режет набегающие волны и оставляет за собой беловатый пенистый след, освещённый кормовыми огнями; он идёт полным ходом к Каптарской воложке.
Пароход кажется очарованным существом: на палубе не видно толкущихся пассажиров. Все спят. Только старичок машинист. утомлённый своей вахтой, уныло бродит от среднего люка до кухни, поглядывая мимоходом на мерно работающую машину. Он ждёт — не дождётся зари, которая принесёт ему смену и сон.
Пассажиры спят. Кому посчастливилось занять целую скамью, тот развалился на ней и беззаботно похрапывает. Другие, которым не хватило отдельных мест, свернулись, как кому пришлось, на палубе: кто примостился у товара, кто на сходнях, сложенных близ сухопарника: там пароходный «тропик» и поэтому тёплое это местечко особенно облюбовывается женщинами и стариками: «пар костей не ломит» — особенно в нынешнее лето, ничем не отличающееся от самой заправской осени.
Матросы, утомлённые недавней работой, порядочно намявшей им спины и намозолившей руки, улеглись, как только «отвалили» от Чебоксар, и теперь блаженствуют. Только вахтенные дремлют на своих постах, даже в дремоте, смыкающей минутами глаза, чутко прислушиваясь к каждому звуку. Иные из них, чтоб не задремать совсем, перебрасываются между собой отрывочными фразами.
Молодой, ловкий багажный, которому плохо спится по ночам от привычки к беспокойству и которого в «конторе» прозвали за расторопность «битка?» (очень лестное на Волге прозвище), тихо разговаривает с кем-то около иллюминатора машины. Ему ложиться «не стоит» — скоро пристань и новая суетня, поэтому он рад скоротать время и разогнать навязчивый сон.
II
В штурвальной рубке бодрствует «вахта». Горячий Иван Акимович — лоцман продолжает свой постоянный, неоконченный с начала навигации разговор со своим братом, «помогателем» Яковом. Хотя оба они сроднились с Волгой, на которой прошла вся их молодость, тем не менее мысли их постоянно уносятся далеко-далеко, в приокскую губернию, а разговор вертится вокруг да около деревенской жизни, крестьянского обихода. По тому одушевлению, с которым они относятся к этому далёкому быту, видно, что душа их постоянно там, на привольных окских покосах, на родных пашне и жниве…
Я уверен, что они никогда не «уйдут» совсем в деревню, так как их закабалила и сроднила с собой Волга, и до старости, думаю, плавать им по её широкому раздолью, и, однако, чувствуется, что они не порвали и не порвут никогда связи с далёкой своей деревней, и будет им эта деревня милее больших богатых городов, которые являются для них «пристанями».
Здесь, на Волге, они точно переживают «свою» деревенскую летнюю страду. Серьёзный, с доброй улыбкой на лице, «Японский зять» — штурвальный из флотских — добродушно прислушивается к их тихому разговору и вставляет изредка меткие, чисто русские замечания — находчивые, как пословицы… «Японским зятем» его прозвали оттого, что когда-то, во время долгой стоянки в Нагасаки, он по нашему предположению наверно женился «по японскому закону» на какой-нибудь маленькой японочке.
«Японский зять» отрицает это обстоятельство, но однако хитро посмеивается в бороду.
Благодаря своей серьёзности, «Японский зять» кажется человеком бесстрастным, знающим только своё колесо. О деревне он редко заговаривает и более интересуется всеми проходящими пароходами… «А ведь это „Кинешма“ идёт?» — скажешь ему, вглядываясь в какой-нибудь показавшийся вдали буксирный пароход. «„Кинешма“… „Кинешма“, — тихо ответит он, — „Сотрудником“ только зовут»… «Эх, ведь! — все пароходы спознал наш „Японский зять“, — заметит Иван Акимович, — а ну-ка, Яков, махни ему влево… Ой, и тошна дорога!»
Попробуйте заговорить с «Японским зятем» про море: он словно оживится как-то особенно: сейчас заметно, что он помнит и не разлюбил море, и с особым смаком выговаривает чужеземные названия мачт, рей, снастей… Так и кажется, что он до сих пор любит их… Черта эта — любовь к морю — редкая в среднерусском крестьянине, который с детства относится как-то враждебно к нему, неведомому, чуждому, грозному…
— Эх, в море бы ушёл! — бормочет «Японский зять», потягиваясь всем своим крепким телом, — в море, в Индейский океан… Что Волга! Нешто сравнять!
— За чем же дело стало?
— Восемь ртов у «Японского зятя», — отвечает за него Иван Акимыч, — в деревне-то мал мала меньше… Ой, и тошна ему дорога…
Так как «Японский зять» остался в душе моряком на всю жизнь, то его не удовлетворяют волжские порядки, и за это матросы его недолюбливают: «что у нас: во флоте, что ль?..» Но он не любит потакать и не отвечает на эти «пустые слова»…
Русский матрос редко когда знает, где он плавал: конечно, он помнит важнейшие пункты — Сингапур, Нагасаки, Сандвичевы острова, Шанхай… Но чужой мир мало оставляет ему впечатлений. Так и «Японский зять»… Бывало, разговоришься с ним: «Дерева там невиданные, — вспоминает он, — китайцы с косой, ровно бабы, ходят… а ничего, народ обходительный, работящий… вот и японцы тоже… А ещё плыли мы, плыли: по обеим сторонам горы, да горы, а течение-то быстрое, и на горах снег… И стужа там стоит, да ветра?… Самое дикое место»… Вероятно, это он рассказывал про грозный Магелланов пролив…
III
Небо быстро начало светлеть… Звёзды точно гаснут одна за другой… Вдали, за Каптарской воложкой, виднеется что-то белое: это туман бесформенными массами заволакивает Волгу.
— Не иначе как стоять нам, — говорит Иван Акимыч.
— Незадача, братец ты мой, — поддакивает Яков.
Незадача общая усугубляется для этой вахты тем, что ей бы сменяться через час, а тут вот стой, да сколько простоишь — Богу известно! И сон, и отдых отсрочиваются на целые часы!
Пароход идёт близко к берегу: воложка узкая. Слева — крутой берег, поросший густым лесом, на нём постройки завода, справа — остров… Вот и место, где затонула несчастная «Вятка» благодаря халатности путейского надзора… Песка не видно: над ним лёг туман точно белый саван, скрывший и берег и Волгу.
— Тошна дорога! — говорит Иван Акимыч.
Проходит несколько минут. Повернув вправо к выходу из воложки, пароход вступает в полосу тумана. Сперва ещё можно различить неясные очертания левого берега да огни бакенов, светящие точно сквозь полотно.
Раздаются два «предупредительных» свистка. «Тихий ход!» — летит команда в машину.
Пароход начинает идти медленней, точно ощупью пробирается он вперёд.
— Намётку надо, — говорит себе в бороду «Японский зять».
По сигналу выбегает «на верх» матрос и идёт к носу. «Не маячит! — слышен его крик… — Не маячит»…
— Яков, как можно гляди где столб, — приказывает Иван Акимыч, — как столб — так корму по нём поставим…
— Авось, дальше-то нет тумана, — выражает неуверенную надежду Яков, — только бы это место пройтить…
— Дожидайся, — бесстрастно замечает «Японский зять», — нет, брат, видно люди за тебя поспят…
Предупредительные свистки быстро следуют один за другим. Далеко ли, близко ли — в тумане звук не верен — глухо раздаются ответные свистки, пароходов, также попавших в «туман».
— Это Волжский, а другой Булычёв, аль Якимовский, — говорит «Японский зять», прислушиваясь, — где-то «Анюта» наша застряла?..
— Сюда же придёт, — резонно замечает Иван Акимыч про нашего «попутчика», пароход другой компании, с которым нам тягаться не под силу.
Туман становится гуще: точно молоко разлито в воздухе. В десяти шагах ничего не видать. Лёгкой дымкой ползёт туман подле парохода, тонкими струйками забирается даже к нам на верх и «курится» по палубе. Дышишь чем-то влажным, влажное украдкой забирается за воротник. Вверху небо совсем светлое. На востоке, где уже, верно, встало солнце, на том месте, где ему надо быть — красноватое расплывшееся пятно. «Восемь… восемь», — возглашает намётчик. Пароход подвигается вперёд самым тихим ходом… Густые звуки свистков теряются, точно тонут в сплошном тумане.
IV
Я посылаю разбудить капитана, только на рассвете сменившегося: ему принадлежит право на «почёт» вахты в тумане. Он выходит через минуту, внушительный и серьёзный, пожимаясь от утреннего холода после тёплой каюты. Окинув опытным взглядом старого волгаря окрестность, закутанную в белое покрывало, он соображает несколько мгновений.
