Виктор Мясников
Людоеды
Вовец открыл глаза и ничего не увидел – темнота, ни зги. Во рту "эскадронная конюшня", как говаривал покойный дед. Голова трещит так, словно в виски по гвоздю-сотке заколотили, а по затылку кувалдой шандарахнули. Желудок схватили такие спазмы, что Вовца скорчило. Ни охнуть, ни вздохнуть. Словно какой-то невидимый во мраке садист засунул ему в глотку свою волосатую лапу по самый локоть и теперь тискает желудок огромной ладонью. Нет, так пить нельзя… Чтоб ещё хоть каплю? Лучше сразу застрелиться…
Он совершенно не помнил как добрался домой. Видимо, на "автопилоте". Спине жестко и холодно, значит, прямо на полу отключился. Давненько так не набирался, года полтора по крайней мере…
Его замутило. Попробовал подняться и вдруг сорвался куда-то вниз, упал! Ничего не понимая, пощупал вокруг себя, поводил ладонями – холодный шершавый бетон. Вовца пот прошиб – вот где оказался, в милиции. Видно, что-то натворил спьяна, заперли в камеру. Теперь пятнадцать суток влупят за хулиганку и весь отпуск накроется. А деньги?
Вовец сунул руку во внутренний карман. Только что жарко было, а тут сразу похолодел – пусто в кармане. Зарплата за два месяца и отпускные – как не бывало. И так ни хрена не платят на заводе – заказов нет, голый тариф, так даже и этого не уберег. А, может, менты изъяли под опись, штраф вычтут и вернут?
Но тут же приуныл Вовец: как же, вернут они, держи карман шире. Вернут, а потом ещё навернут…
Резкий вопль разнесся под низкими сводами, раскатился эхом, загулял от стены к стене. Кто-то кричал беспрерывно, истошно и безнадежно. Вовец заткнул уши. И так голова разламывается, да ещё эта сволочь орет.
Вспыхнул свет, такой яркий и резкий после сплошной темноты, что Вовец зажмурился. Когда открыл глаза, увидел яркий прямоугольник света, должно быть, дверной проем, забранный решеткой. Значит, действительно милицейская камера. Лучше бы не просыпался…
Крик прекратился, раздались голоса. Многократное эхо не позволяло разобрать слова. Вовец с трудом поднялся, шатаясь, доковылял до решетки, ухватился за нее. Впереди глухая бетонная стена, серая, ноздреватая, даже не побелена, не то что не покрашена. До неё метра два. К низкому потолку привешана лампочка в стеклянном колпаке и проволочном наморднике.
Близко загремело железо, лязгнул стальной запор. Вовец прижался щекой к холодной стене, стараясь заглянуть сквозь решетку вбок, вдоль по коридору. Он увидел высокую тележку, вроде тех, на которых в больницах больных на операцию возят. Только эта тележка выглядела гораздо грубее: сваренная из черных железных труб и некрашеная.
Из соседней камеры раздались беспорядочные крики. Оттуда стремительно выскочил человек и с разбега налетел на тележку. Она с оглушительным звоном опрокинулась, человек упал сверху и тяжко застонал.
В поле зрения появились двое здоровых мужиков, видимо, вышли из камеры, откуда только что вышвырнули бедолагу. Вышли посмеиваясь, не спеша. Бедолага сел на пол, заскулил, хватаясь руками за грудь. По виду типичный бомж, на вокзале такие на каждом шагу встречаются. Маленький, сутулый, морда небритая, черная не то от загара, не то от грязи. Волосы слиплись сосульками. Одежонка грязная, истрепанная. На ногах какие-то ободранные башмаки хлябают. Один из мужиков пнул бомжа тяжелым ботинком в бок.
– А ну подъем! Кому сказано! Ставь телегу на колеса, объедок!
Второй мужик стоял рядом, усмехаясь, постукивал резиновой дубинкой по ладони левой руки. Вовец с недоумением отметил, что на руку надета длинная суконная варежка. Такая же надета и на правую руку. Подобные верхонки, только покороче, у Вовца в цехе подсобникам выдают, которые железо ворочают, стружку из-под станков выгребают и ящики с деталями таскают. А такие длинные рукавицы из толстого сукна в горячем цехе водятся, в литейке.
Пока он все это соображал больной головой, бомж, не переставая скулить, поставил тележку на колеса и по команде лег на неё лицом вниз, вытянув руки вдоль тела. Тут же последовал удар дубинкой по затылку. Бомж обмяк и затих.
– А я тебя предупреждал – не ори, – удовлетворенно сказал мужик и опустил дубинку.
– Проведаю-ка я рыбачка, – сказал второй.
В руке у него блеснул кривой ключ, вроде железнодорожного. Таким проводники туалеты в вагонах запирают на остановках. Вовец отпрянул от решетки. Он понял, что речь идет о нем. Бесшумно отбежал, бросился ничком на нары и замер. Надо же, только что еле на ногах держался, а тут как мотылек вспорхнул. Вспыхнул свет в камере, загремел замок, заскрежетали дверные петли. Вовец задыхался: сердце колотилось, как бешеное, где-то возле самого горла. Воздуха не хватало.
Он весь закаменел от ужаса, ожидая удара.
– Да он сутки не очухается, – послышалось из коридора. – Такая доза слона свалит, а этому мозгляку и половины бы хватило. Нехай валяется. В запас пойдет. Лучше бичугу из третьей возьмем, пусть телегу толкает.
Раскатисто грохнула дверная решетка, затряслась, рассыпая звонкую дробь. И свет погас. Вовец с трудом переводил дыхание. Ему было страшно. Только сейчас до него дошло, откуда взялся этот бессознательный страх. Только сейчас своей больной башкой он допер: мужики эти в суконных варежках не были милиционерами. Это были работяги в спецовках, спокойно и деловито исполняющие обычную рутинную работу.
В гулком коридоре снова загуляло эхо. Беспорядочные крики ярости и боли. Зазвенела решетка на входе в камеру.
– А! Не будешь! Не обязан! А этого хочешь?… Хочешь?… Хочешь?… Хочешь?…
В ритм этим вопросам сотрясалась решетка и раздавались сдавленные стоны. Кого-то лупили резиновой дубинкой.
– Ты ж его кончил, Петро, – сказал кто-то недовольно.
– Козлом меня обозвал, паскуда… Сам, говорит, телегу толкай. А этот хмырь не укатит? Чего разлегся?
– Так ты же сам ему по кумполу врезал, чтоб не орал. Забыл уже? Ладно, грузим этого сверху и поехали. Время уже десять. Не успеем к раздаче, Гуня пайку урежет.
Задребезжали колеса, затихая в отдалении.
Вовец перевел дыхание. Боже мой, куда он попал? Что это за страшный подвал, где людей забивают насмерть? Как он здесь оказался?
Вовец поднялся, добрел до решетки, взялся за нее, чтоб не упасть. Голова кружилась. Нестерпимо хотелось пить. Свет в коридоре горел по-прежнему. Стояла тишина. Он хотел перехватиться поудобнее и с трудом отлепил руки от железных прутьев, они словно приклеились. Развернул ладони к свету и содрогнулся от ужаса и отвращения. Это была свежая липкая кровь. Самое мерзкое, что смыть её было нечем.
Вовец возвратился к нарам, поднял с них какую-то грязную тряпку и долго пытался оттереть руки, но до конца так и не отчистил. Потом повалился на грязный дощатый настил и чуть не завыл от бессилия и безысходности. Ну почему с ним? Почему обязательно с ним случилась эта поганая история? Что теперь будет? Что за выродки распоряжаются человеческими жизнями в этом подвале?
* * *
Всегда и везде его звали Вовец. Не Вова, не Володя, не, тем более, Владимир Павлович. Нет, только Вовец. В детсаду, в школе, в армии, в институте, в другом институте, проектном. И даже когда он из инженеров-проектировщиков ушел на завод слесарем в механический цех, и там его скоро все стали звать Вовцом. Только мастер называл по фамилии Меншиков. А ведь и норму Вовец всегда перекрывал, и приспособы всякие придумывал, и станок любой мог настроить, и начисление зарплаты мог пересчитать лучше любого бухгалтера, а вот поди ж ты, – Вовец! Видно имелось в нем что-то такое несерьезное, ребяческое. И жена с ним развелась, ушла и сына забрала.
И то сказать, мужику уже тридцать пять, а он все в игрушки играет: придумывает всякие капканчики на зверей, которые тут и близко не водятся; изобретает подводный перископ, чтоб смотреть, как рыбы под водой живут; строит раскладные лодки и шьет палатки небывалых конструкций, и все такое прочее. Деньги все, естественно, вбухивает в эти дурацкие лодки, в детали для металлоискателей, с которыми собирается искать клады, в путешествия по дикой природе. Правда, может выжить в горах, в тундре, в тайге – где угодно. Но в городе совершенно непрактичен, наивен и непредприимчив. И сына всегда одергивает: не топай, ходи бесшумно, на лежащие ветки не наступай. А сын не собирается быть охотником-следопытом. Ему нравится топать и пинать жестянки, они так замечательно гремят.
Но сын его любит. Жена отпускает Олежку на выходные, и они ходят в кино, на аттракционы в Луна-парк или ещё куда-нибудь. А с прошлого лета стали ездить на рыбалку. Олежке нравится река, лес, ягоды. Он в восторге от утиных выводков и ондатр, плавающих вдоль берега. Вовец водит его по прибрежным тропам, приговаривая шепотом: "Не топай, не наступи на ветку", и показывает птичьи гнезда с широкоротыми птенцами, черных толстых гадюк, греющихся на закатном солнце, шустрых ящериц и бурундуков.
