Сергей Бондарчик
Охота на одиночку
(антидетектив)
1
Глухая чернота неохотно расступилась, и сквозь нее стали проступать серые сумерки. Жизнь возвращалась ощущением зудящей, пульсирующей боли. Какая — то грязная муть в сознании и ощущение адской боли в разбитом теле. Но это все-таки была жизнь.
Он попытался перевернуться на левый бок, но тотчас рухнул в беспамятство, оглушенный резкой болевой вспышкой. Ему показалось, что бесшумный взрыв разнес его голову, и она разлетелась дождем сверкающих осколков, словно стеклянный шар, начиненный динамитом.
И снова сквозь тьму пробился сумрак. Что-то белое перед глазами, темные полоски поперек, как бы в нерезкости. Это раздражало. Мучительным усилием он отвернул глаза. Сумрак, испятнанный тенями.
Господи, как больно…
Если не делать резких движений, лежать совершенно неподвижно, боль уходит внутрь и тупеет, затаившись в глубине тела. Наивная уловка. Ее хватает от силы на минуту, а потом боль начинает просачиваться наружу: перетекает в ноги, сдавливает грудь, пульсирующими очередями пронзает голову.
Потом проступает запах измятой травы. Запах — это жизнь, и он жадно, сквозь боль в груди, втягивает в себя терпкую свежесть, панически боясь потерять ее во тьме беспамятства.
Звуки. Из мертвого беззвучия — шорох листьев над головой, скрипящие крики птицы где-то вдали, приближающийся гул автомобильного мотора.
Кажется, жив. Но до чего же все-таки больно. Откуда она, эта невыносимая боль? Будто сунули в камнедробилку и вышвырнули раздробленного на измятую пыльную траву.
В поле зрения снова — размытая белизна, в темных полосах и разводах. Он пошевелил пальцами и медленно, осторожно вытянул руку. Пальцы уперлись в гладкую, бархатистую кору молодой березы.
Именно березы. Сознание вынырнуло из беспамятства и зафиксировало это с несомненностью факта. И еще зафиксировало бурое пятно чуть выше того места, где лежали его пальцы. Он сделал над собой усилие, чтобы найти связь между бурым пятном, березой и собой. Он подсознательно чувствовал эту связь. Нет, не получилось — разрозненные картинки не сложились в логическую цепь. Память молчала.
В серо-голубом угасающем небе бесшумно двигался серебристый шарик, оставляя за собой розоватый след. Ему вдруг нестерпимо захотелось встать. Чего бы это ни стоило. Встать, потому что нельзя больше здесь лежать, невозможно. Встать и…
Он перекатился на живот. Правое плечо полоснуло болью. Он замер. Потихоньку… осторожно… чуток переждать… обмануть эту жалящую сволочь… Ну вот, затихла. Теперь подтянуть ноги к животу…
Беспамятство.
Он лежал на склоне заросшей бурьяном насыпи, в десяти метрах от шоссе, которое в этом месте плавной дугой поворачивало к северу. Шоссе было плохонькое — так, проселок местного значения. Даже днем тут было не очень-то оживленно, а сейчас, около полуночи, и вовсе безлюдно. Проскочит иногда шальной мотоциклист, деревенский рокер без номера, или прогромыхает запоздавший колхозный самосвал, оставляя за собой шлейф навозного смрада. Междугородное шоссе было впереди, в двух километрах отсюда, сразу за мертвым лесом, догнивающим в болотце. Там, на развилке, стоял красивый указатель с надписью на русском и английском.
2
Дача Ерохина была на сорок девятом километре. Добираться электричкой — дело муторное: час едешь да еще час топаешь от станции до дачного поселка; автобус ходил, мягко говоря, редко, брался отчаянным штурмом, с хрустом костей, — не каждому по нутру такие молодецкие забавы, уж лучше пешком. Но то для простых, «безлошадных» дачников, а Ерохин все ж таки был директором таксопарка. Смешно ему, имея служебную «Волгу», маяться дорожными тяготами. Он и катался, сам за рулем. В пятницу, запасшись провиантом для семейства, отправлялся в путь, а в понедельник с утра пораньше приезжал на родное предприятие. Куда как удобно, чего там. Но в последнее время Ерохин почувствовал некий неуютный сквознячок. Вконец обнаглевшая общественность стала совать нос в разные заповедные сферы, и, чтобы не дразнить гусей, директор демократично пересел на место пассажира. В пятницу кто-нибудь из надежных ребят-таксистов забрасывал его на дачу, а в понедельник первой электричкой — что поделаешь! — Ерохин возвращался в город. Пустячок, но со смыслом, по крайней мере никакой правдолюб теперь не уколет, мол, на выходные дни служебный автомобиль из народного достояния превращается в личную собственность директора.
Сегодня машину вел Зосимов. В надежных ребятах до сей поры он не числился, но так сложилось, что выбирать было не из кого, — надежные вкалывали на линии, бюллетенили или загорали в отпуске. Развалюха Зосимова третий день стояла на яме, сам водитель кантовался на случайной работе: слесарил, подменял кого-нибудь в ночную смену, а то и просто болтался по таксопарку. На него и показал главный механик. Дескать, мужик вроде неплохой — не из тех, кто нынче начальство в грош не ставит и права качает на митингах. Ну, Зосимов так Зосимов. Но для верности вызвал того к себе, о жизни порасспросил, узнал о развалюхе таксомоторе и, покивав сочувственно, намекнул на кое-какие перспективы в смысле новой машины. Зосимов тихо возрадовался, и когда Ерохин — как бы между прочим — попросил об одолжении, он тотчас согласился.
Свернули с шоссе на узенький проселок, ведущий к поселениям дачников. Ерохин сказал:
— Вот приедем, покажу тебе мою фазенду. Веришь — своими руками собрал, по бревнышку, по кирпичику. От фундамента до чердака. И печку сложил, и водяное отопление наладил, и даже колодец вырыл. Другие чертову уйму денег на это угрохали, а я решил: нет, парень, сам построишь. Голова на плечах есть, руки вроде не из задницы растут — построишь. И построил. Ну, на материалы, конечно, потратился, их, как говорится, под кустиком не найдешь.
Зосимов краем уха слышал, как и чьими руками строилась директорская дача, но счел за благо промолчать, отделавшись чем-то вроде: нужда заставит, так и не то сотворишь.
— Вчера повезло, — продолжал Ерохин, — купил насос «Малютка», хочу опустить в колодец, пусть воду качает. Надоело ведрами таскать.
— Насос — это хорошо, — неопределенно заметил Зосимов, уворачиваясь от голосующих дачников перед автобусной остановкой. — Может, осчастливим кого? Ишь, как маются, бедняги…
— В этом мире всех не осчастливишь, — философски сказал Ерохин. — Ничего, тут автобусом — десять минут… Кстати, о насосе. Помог бы ты мне его поставить, а? Ну так хочется посмотреть, как он, зараза, воду будет качать! Завтра семейство нагрянет, а у меня сюрприз: кнопочку нажал — вода потекла. Поможешь?
— Само собой. Какие проблемы?
— Вот и я думаю, никаких проблем.
