Константин Волошин
Проклятая Мангазея
Глава 1
Молодой послушник Тимошка Скудельников смотрел в одну точку на потолке. Ничего он там не видел, но продолжал смотреть без всякой мысли в голове.
Лёжа на лавке без всякой подстилки, юный послушник продолжал смотреть, силясь хоть что-то рассмотреть. Бесполезно! Оконце, куда и голова не пролезет, затянуто рыбьим пузырём, и то открывается лишь во время приноса ему куска хлеба и кружки воды. И это на весь день.
Тимошка вздохнул. Жутко хотелось есть, а всё тело словно одеревенело от холода. На нем была старая с дырами ряса из грубой ткани без цвета, на голове колпак из похожего материала, а на ногах лапти. Выше ноги обёрнуты сухой травой, что закреплена полосками лыка. Он постоянно дрожал, и лишь превозмогая апатию, вставал и делал движения. Пытался согреться. С каждым днём отрок все ленивее и без охоты это проделывал. А тяжёлый старый фолиант одиноко лежал на лавке. Читать его он перестал ещё позавчера. Да и то приходилось читать в редкие дни, когда в окошко попадал солнечный свет. А вчера ему стало лень взять книгу, хотя солнце заглядывало к нему надолго, как показалось.
Сегодня солнца не было. Тимошка предавался апатии, ожидая прихода инока Митрофана, старого и немощного, годящегося лишь на такую работу, как принести отроку эту нехитрую еду.
Наконец окошко открылось, пропустив внутрь сруба очередную порцию холода.
— Эй! — услышал голос приятеля уже инока, постриженного полгода назад. — Поторопись, друг. Сегодня я тебя упросил покормить нашего келаря. Ух и вредный монах! Бери, а то остынет! Как ты тут? Выдержишь хоть? Я бы не смог, хоть в вере твёрд, не то, что ты.
Тимошка поспешил принять кружку и ломоть хлебы с луковицей. Из кружки шёл духмяный пар. Стало понятно, что то был навар сосновых иголок с травами. Прежний кормилец такого себе не позволял. Тимошка хотел спросить, да оконце закрылось, а голос отца Серафима что-то грозно выговаривал Митрофану.
Пойло ещё не успело остыть, и Тимошка жадно стал пить, запихивая в рот куски чёрствой горбушки, спеша побыстрее хоть чуточку придушить голодную резь с животе. Тем более, что терпкая жидкость так приятно согревало нутро. А счастье так быстро кончилось, что пришлось тяжко вздохнуть. И всё же стало веселей. Услышал жиденький голос монастырского колокола и узнал, что полдень миновал. А в голове стали копошиться вялые думы. И все мрачные и тоскливые.
Он сбился в подсчёте дней, и теперь никак не мог восстановить счёт, и сколько ему осталось ещё здесь принимать мучения во славу Господа. Подумал, что более половины он уже отсидел в этом срубе. Значит, осталось всего дней шесть.
Улыбнулся криво, вспомнив гундосое клянченье отца Митрофана, что оправдывался за мягкость с узником Тимошкой. Даже осмелился обозвать келаря матерным словом, и тут же, испугавшись, перекрестился и поднял глаза к углу, где мрачно глядел сверху Святой Николай Угодник.
На следующий день Тимошка успел малость поканючить перед отцом Митрофаном, прося доложить настоятелю, отцу Пафнутию, его просьбу послать его, грешника Тимошку, на самую тяжёлую работу, лишь бы выйти из этого затхлого заплесневевшего сруба, где ему ещё сидеть и сидеть. Читать, Библию и молиться. И ежедневно отбивать триста поклонов. Последнее он делал, хотя подсмотреть за ним было невозможно, не открыв оконца. Дверь никогда не открывалась и нужду Тимошка справлял тут же в бадейку. Потому вонь стояла тяжёлая, и к ней трудно привыкнуть.
— От тебя, Тимошка, одни неприятности случаются. — Митрофан мелко крестился, и губы его шевелились. Козлиная борода его при этом смешно дёргалась. — Сиди ужо! Время выйдет — так и выйдешь. А работа и так от тебя не сбежит в лес. Видал, сколь снега намело? То твоя работа ждёт.
— Так пойди к отцу Пафнутию и доложи мою просьбу, — не отставал Тимошка.
— Не пойду, и не проси! А то и мне достанется. Как наложит сотни две поклонов бить! Как мне с таким справиться? То-то ж, баламут! Сиди и молись во спасение всей нашей братии. Забрались мы уж слишком далеко.
Старый монах боязливо оглянулся по сторонам и отошёл, убрав щель в окошке. Тимка услышал шелест щеколды.
Узник ещё раз перекрестился и принялся исполнять положенные триста поклонов. Стоя на коленях, он касался лбом грязного земляного пола, а в голове нарастал смутный протест. Вскоре он перерос в злобу. Сел на лавку и уставился на окошко. Так захотелось узреть глупое белое лицо приятеля, уже отца Никодима, в миру Ваньку Клеща. Представлять приятеля «отцом» оказалось трудно и смешно, но Тимофей даже не улыбнулся.
Ранний вечер незаметно пробрался в сруб-тюрьму, и всё погрузилось во тьму. Колокол надтреснутым звяканьем оповестил конец трудового дня, и монахи потянулись в церковку, такую же неказистую, как и всё вокруг. Серое, даже чёрное после осенних дождей, монастырское подворье казалось заброшенным и глухим. Собственно, так оно и было.
Тимошка перебрался на лавку и долго подтыкал вокруг свою рясу, стараясь уберечь себя от пронизывающего холода. На дворе уже был мороз, однако в тюрьме ему удавалось надышать малость. Особенно после долгих быстрых движений для согрева.
Сон не шёл, а крамольные мыслишки все настойчивее вторгались в его голову. И сейчас он вспомнил, как тятька, вернувшись с Новой Земли, весь обмороженный, но живой, изрек матери и всему семейству:
— Господь услышал мои молитвы и мольбы, мать. Мне удалось выбраться к вам. А посему я дал обет. — Он замолчал, поморщился от мучившей его боли в ногах. Все напряжённо молчали, ожидая продолжения. Мать не выдержала и тихо спросила:
— Архипушка, что за обет ты дал Господу нашему?
— Пообещал, коль выберусь домой, то отдам младшего нашего Тимошку в услужение Богу. Станет монахом. Вот только куда пристроить его… Да то не к спеху. Успеет ещё познать службу божью. Годик может ещё подождать. Как осьмнадцать стукнет так и свершится моя воля.
Мать со страхом смотрела на младшего, любимого, и по лицу видно, что в голове витали противоречивые мысли о судьбе сына. А сам Тимошка с ужасом воспринял эту весть. Нутро протестовало, а голова настойчиво требовала молчать, смириться с волей отца. Тот и так столько вытерпел с товарищами, возвращаясь с промысла на Новую землю. Да и то моржовой кости удалось привезти пудов десять. То большое богатство, и пренебрегать этим грешно и глупо. Зато батя почти не
