Сначала всякой фигни себе накачаешь, делаешь то, это… И мусор копится. А потом система начинает тупить и её проще снести и переустановить
Великий СисАдмин
В вырезе старых, хрупких обоев, расходящихся на стыке, видна обнажённая плоть разбухшей от влаги стены. Неплотно задёрнутые шторы как будто сами напрашиваются, чтобы между ними воровато скользнул хотя бы блёклый свет осеннего дня. Пыль пугливо, по-тараканьи прячется в самых укромных уголках, но там смелеет, нагуливает жир и располагается уже полноправной хозяйкой.
Рамарк машинально поглаживает бесполезную теперь клавиатуру. Его длинные тонкие пальцы привычно скользят по каждой выпуклости, но безучастный пластик разучился податливо реагировать на каждую мысль и лежит бревным бревно.
В вынужденном переходе на записную книжку после бескрайних и необъятных коммуникативных просторов интернета есть что-то ущербное и унизительное. Откровенное и вызывающее публичное слово сменилось стыдливым рукоблудством личного дневника. Рамарк брезгливо поморщился. Когда некому продемонстрировать собственную вербальную мощь, артистизм съёживается и превращается в вялый, безжизненный отросток. Но не писать он не может. Игры со словами приводят его в неизменное возбуждение, оживляют, придают жизни вкус и цвет. Иногда гордое слово бывает неподатливым и дерзким, но Рамарку это даже нравится. Он умеет ломать. Сжать в жёсткой синтаксической конструкции или растянуть на неожиданном речевом обороте, расчленить и собрать заново, подчинить и насладиться собственным могуществом *пафосный зловещий смех*.
Намедни я ел сыр. Сыр не сопротивлялся. Его покорность возбуждала желание пронзевать его нутра ножом и вгрызаться.
Вы должны знать об этом важном нечто.
Вначале было Слово. Знало бы оно тогда, вначале, что монстра из ошмётков может сшить не только горбатый шепелявый слуга сумасшедшего учёного и что материалом может стать не только человеческая плоть, но и оно само. На месте Слова любой бы ещё подумал: быть или не быть. Но вне сети творческий потенциал Рамарка пока остаётся потенциалом. Слово получает передышку.
Рамарк со вздохом откидывается на спинку кресла и переводит взгляд на часы. Хотя в комнате отчётливо слышится тиканье, часы стоят. Секундная стрелка зацепилась за минутную и трепещет, как попавшая в паутину бабочка. Сколько времени это длится, теперь определить невозможно. Тем не менее Рамарк встаёт и освобождает стрелку. Бессмысленное действие. Часть времени остаётся неучтённой, а точки отсчёта нет.
На кухне монотонно капает вода. Хорошо, если из крана. Хорошо, если в раковину. «Хотя, – тут же напоминает себе Рамарк, – почему меня это волновает собственно? Сосед что ли жаловаться станет?» Что-то должно быть вечным в этом мире, например, то, что на кухне капает вода.
Белый лист распластан на плоскости стола в бесстыдной демонстрации собственной непорочности. Он дразнит Рамарка, вынуждает ухватить отвыкшими пальцами шариковую ручку и начать писать.
Чертовски приятно быть умным. Я пишу это обдуманно и со знанием дела. Нечасто из меня такие слова вылетают. Пусть я излагаюсь несколько топорно, но мне такие мысли в голову приходят, которые не каждый может думать. Например, разговаривая с женщиной, я озвучиваю её собственные мысли. Даже такие, которые она никогда не озвучивала вслух сама. Когда моя собеседница утверждает, что я ошибаюсь, это лишь убеждает меня в собственной правоте, потому что женщины вообще любят вводить в заблуждение.
Милосердный Word позволяет слову обновиться, вернуться к истокам, исчезнуть. Слово в сети остаётся стройным, подтянутым, с элегантно подстриженными крыльями. Бумажное слово каменеет, набирает вес и, обессмысливаясь в приевшемся многократном повторении, переживает своего создателя.
Рамарк впервые в своей жизни перечитывает то, что написал.
– Бред, – резюмирует он вслух. – Хотя, что удивительного? Я ведь выпустил на волю стрелки часов и даже поглядываю на них, так что кое в чтом я нелогичен.
Как всякому разумному человеку, Рамарку не чужды иногда и разумные мысли. А в том, что он разумен, сомневаться не приходится. По крайней мере, когда весь мир сначала сходил с ума из-за глобального потепления, а потом впал в панику из-за предстоящего всемирного потопа, Рамарк лишь сардонически усмехался. Люди любят драмировать. Люди любят шоу. Хлеба и зрелищ! Воистину: не хлебом единым…
Скомканный листок летит в корзину для бумаг. Оказывается, более весомое, грубое и зримое уничтожать куда приятнее. Рамарк ловит себя на мысли о том, что может de facto обессмертить любую чушь, какая только взбредёт в голову. И эта чушь окажется важнее его самого, а для кого-то станет абсолютной истиной.
На новом листе он старательно вывел:
На самом деле я кот.
Обои с тихим похрустыванием продолжают отделяться от влажных стен. В забытом бокале плавают крохотные фрагменты штукатурки. Постепенно высыхающие шторы пахнут кисловатой сыростью.
Удивительно, как он может словами создать образ квартиры, в которой никогда не жил. Она стала даже реальнее его больничной палаты.
Но самое удивительное для Рамарка – осознавать, что его окружает созданная им самим галлюцинация, ведь на самом деле нет никакого крана на кухне, никаких часов, а компьютер, если он всё-таки есть, – всего лишь муляж, поставленный для успокоения больного. Наверное, сестра скоро принесёт обед. А, может, и нескоро. Рамарк сам запустил эти часы – не ему по ним ориентироваться.
Не буду верить. Иначе мне придётся ничего не писать.
Падает ещё несколько капель. Циферблат как катушка ниток с потерянным кончиком отсчитывает от условного тогда. Стальной шарик едва слышно скрипит по бумаге. И в просвете между шторами Рамарк видит прилетевшего голубя.
