Валерий Большаков
Искусник
Пролог
– Ой, пульса нет! – испуганно пищит девушка. – Мы его теряем…
– Молчать! – врывается властный мужской зык. – Сестра – искусственное дыхание! Егорыч – непрямой массаж!
– Есть, командир, – уверенно басит некто третий.
– Ой, фибрилляция!
– Т-твою ж мать… «Утюжки» над сердцем и слева! Быстро!
– Готово!
– Разряд!
Голоса доходили до меня, словно через толстую вату, наплывая медленно, растянуто… Как облака. Облака?..
Всё вокруг затянуто паром или туманом – тусклый свет сочится отовсюду, и не видать в белёсом мареве даже намека на тень.
Я лежу или стою? Не понять. Вишу, может? А что, похоже… Не чувствую под собой ни мягкой постели, ни жесткого стола. Зато всего переполняет совершеннейшее, непередаваемое спокойствие – я равноудален от горя и радости, не ведаю ни страха, ни тревог.
Странно… От холодных касаний дефибрилляторов мое тело должно выгибаться трепещущей дугой, а я застыл, будто в детской игре «Фигура, замри!». Ага, отошел тихонько в стороночку – и слежу извне за потугами врачей…
– Еще разряд! – пыхтит упорствующий Егорыч.
– Хватит, – глухо роняет старший. – Пульса нет.
– Мы его потеряли… – шепчет девушка, поражаясь неизбежному.
Туманец вокруг меня загустевает, как сизая грозовая туча, набухает пугающей чернотой, и свет гаснет.
* * *
Я очнулся от холода. Окоченел совершенно, лежа на твердом и ледяном. Меня с головой покрывала тонкая линялая простыня. Задубевшая рука вяло стянула ее с лица, и я прижмурился.
Слезившимся глазам открылся низкий, ощутимо давящий потолок с выступавшими балками, густо замазанный светло-голубой краской. Сквозь ее натеки проступал грубый сварной шов.
Как рассерженные шмели, зудели, изредка помаргивая, белые неоновые трубки. Глухо подвывала вытяжка, бренча разболтанной крыльчаткой.
«Куда это меня?..» – оклемалась мысль.
В носу защекотало от резкого запаха лизола. Содрогнувшись, я чихнул, и стальное ложе шатнулось подо мною, отзываясь жалобным дребезгом.
«Это не палата… – сомнения пошли в рост, вяло раздувая панику. – Это… морг?!»
Покряхтывая от боли, я напрягся и сел, свешивая ноги. Не мои ноги. Отстраненно, словно вчуже, я выпрямил длинные конечности. Ровные и гладкие – лохматость понизилась. Это плюс. А вот руки… Дрожат, трясутся, еле удерживая мою новую, хотя и поюзанную тушку. Мосластые, но не мускулистые. Это минус.
Я огляделся с пробуждающимся страхом. Отделанное белым кафелем помещение заставлено секционными столами из нержавейки – блестят, как надраенные. Рядом со мной на металлической столешнице пугающе бугрится застиранная серовато-белая простыня с подозрительными рыжими пятнами и черным инвентарным штампом. Уродливые желтые ступни с номерком на пальце торчат наружу.
Наклонившись, чтобы сорвать такую же мерзкую картонку с себя, я едва не рухнул – дико закружилась голова. Дождавшись, пока спадет прилив тошноты и раздраженно отбросив номерок, мелкими рывочками пополз со стола.
«Ух, как меня… – тащились мыслишки. – Не-е, надо говорить: „Ух, как его…“ Били кулаками, били ногами, бейсбольными битами дубасили… Или эти деревяшки еще не в моде? Ну, значит, палками охаживали, цепями… Плюсом черепушке досталось… О-ох!»
Босые ступни коснулись терракотовой напольной плитки, стылой, как в глубоком погребе. Челюсти свело, и зубы застучали. Меня всего колотило, но сил, чтобы уйти куда потеплее, не было. Иссякли. Я едва удерживал положение стоя – ноги, того и гляди, подломятся.
Запахнув простыню, как тогу, доковылял до письменного стола у двери, обитой оцинковкой. Под изогнутой настольной лампой веселенького алого цвета развалилась здоровенная амбарная книга, пухлая, как инкунабула, а на полупрозрачной перегородке из зеленоватых стеклянных кирпичей криво висела расписная подложка с тощим отрывным календарем – ни одной странички не осталось. Что, и здесь Новый год? Ла-адно…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Меня целенаправленно шатнуло к большому облупленному зеркалу, висевшему над рукомойником.
– Так вот ты какой, реципиент… – пробормотал я незнакомым голосом, грубоватым и сиплым.
Отразился чужак с узким, симпатичным, в общем-то, лицом, опухшим от недавней пьянки и синяков – левый глаз заплыл, а правый таращился карим зрачком. Нос опух, но не сломан. Хоть какой-то позитив. Зубы… Я осторожно пошевелил занывшей челюстью, ощерился. Хорошие зубы, и целые вроде… Было неприятно шатать их языком – чужие же. Так ведь и язык не мой!
Проведя ладонью по голове, обритой наголо, коснувшись залепленного пластырем шва, равнодушно буркнул:
– Было ваше, стало наше.
Навалившись на створку, я чуть не выпал в гулкий коридор. Под ногами влажно блестел пол, выложенный виниловой плиткой, серой и кирпично-красной. А вот и местное население…
Мне навстречу шагала, переваливаясь утицей, техничка в белом халате, с ведром, помеченным размашистым «ХО», и шваброй наперевес. Узрев покойника, она выронила орудия труда и прижала розовые ладоши ко рту. Не помогло. Тонкий поросячий визг просверлил тишину насквозь.
Не знаю, наверное, в кино это вызвало бы зрительский смех, а вот мне было тошно – и в прямом, и в переносном смысле. Погано.
Из двери напротив, отстучав каблучками торопливую дробь, выскочила молоденькая медсестра – и тоже сомлела, хватаясь за притолоку.
«Зомби, что ли, не видела?» – чуть было не вырвалось у меня, но я вовремя прикусил язык.
– Что за шум? – забрюзжал смутно знакомый голос.
Из-за угла, набычившись, вышагнул могутный доктор – и резко остановился, словно врезавшись в невидимую стену. Побелев, как накрахмаленный халат, он хапал ртом воздух и таращил глаза на «привидение».
– Живой я, Егорыч, живой… – удалось мне вытолкнуть, качаясь у стены. Перед глазами плыла рваная бессознательная пелена, пульсирующая в такт сердцу.
– Н-не может быть… – потрясенно молвил врач, и вострубил: – Сестра, стоять! Не падать! Бегом за главным! Сергеевна, поможешь!
Вдвоем с причитавшей, неумело крестившейся уборщицей, он укутал меня одеялами и взвалил на каталку. Набежали медики, шумно заспорили вперебой:
– Ожил?!
– Не будьте мистиком. Это… м-м… не воскрешение.
– Да мы даже не представляем себе, на что способны!
– Во-во… Замедлил йог сердцебиение до удара в минуту, а врач – ага, летальный исход!
– У нашего пациента могла… м-м… синусовая тахикардия развиться… м-м… сходная с трепетанием желудочков…
Я почти не слушал людей в белых халатах – отогреваясь, впадал в дрему. Глянул, сонно моргая, на двери с суровой табличкой «Патологоанатомическое отделение», скосил глаза – и уткнулся взглядом в ярко намалеванную стенгазету.
Весь набор праздничной дацзыбао: елка, шарики, краснощекий Дед Мороз… И алой вязью выведенное – «С Новым 1973 годом!»
Я попал.
Глава 1
Горбольница, 8 января 1973 года. Перед обедом
– Значится, гражданин Пухначёв, вы не помните тех, с кем дралися в новогоднюю ночь? – седой, весь какой-то скукоженый и усохший, майор Горбунков выглядел дедушкой из деревни, малорослым старичком-боровичком, но взгляд его был цепок. И еще «гражданин начальник» постоянно орал.
Пожилая санитарка, заботливо суя подушку мне под бочок, шепнула, чтобы я не боялся Степан Иваныча. Так-то «дядя Степа» добрый, просто его на войне контузило. Вот и надрывается, сердешный. Всё боится, что не услышат, а связки у него – будь здоров…
– Значится, не помните! – взревел милицейский чин. – Так-так-так!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Я завздыхал, чуя противный холодок внутри. Терпеть не могу разговоров с компетентными органами – не покидает меня тряская боязнь. А этот еще и акустикой давит, угнетая сознание…
– Говорю же вам – лакуна в памяти! – сказал я прочувствованно. – Да и какая там драка… Вон, даже костяшки не сбиты! Отметелили, как хотели, и ушли. А кто, за что… – мои плечи изобразили опасливое, кривоватое пожимание, лишь бы не разбудить боль в сломанных ребрах.
