Богословский А
Спасение
А.Богословский
Спасение
Эта зима прошла для меня ужасно. Все она длилась и длилась, и казалось, не будет ей конца. И когда наступил март, метели все бесились в городе, холода стояли январские, и никакой надежды на живительные солнечные лучи, еще не было. Городовые стояли с красными носами и смешно хлопали себя руками по бокам. Большие витрины на Кузнецком были все в разводах изморози, а седоки в санях набрасывали на себя меховые полости.
Жизнь моя была трудна и безнадежна. За зиму я сменил несколько квартир, и все это были нищие и темные углы, населенные нищими же людьми. Рукописи мои, стихи, поэмы, романы, рассказы в журналы не принимали, и вскоре одно мое появление, вечно голодного, замерзшего, в драном, холодном пальтишке стало вызывать презрительные гримасы. Горькое отчаяние охватывало меня, когда я сидел при свете одинокой свечи над своими рукописями, глядя на плавающие по стенам тени, и грел озябшие руки под мышками. Последние гроши из оставленного мне покойной матерью скудного состояния испарялись. Впереди ждала полная черноты пропасть, падение.
В марте снимал я комнату в грязных меблирашках у мадам Дрызиной, недалеко от Тверской, в узком и кривом переулке. Часами бродил я по вечерним заснеженным улицам со своими невеселыми думами. Даже надежда на весну, на тепло и та оставила меня. В те дни близок я был к умопомешательству или к самоубийству, но даже на этот шаг духовных сил моих недоставало. Ноги мои так стыли, что я буквально не слышал свои пальцы, руки окоченевали, лицо дубело, и лишь тогда я заходил в какой-либо трактир погреться. Просто так сидеть было неловко и я заказывал себе чаю и ситного, и половой приносил их мне с выражением все того же презрения на сытой, лоснящейся морде.
Более всего приглянулся мне трактир Рублева - был он теплым, более чистым, нежели другие, и дешевым. Там можно было съесть приличную солянку и выпить немного водки, что и составляло мою пищу на весь почти день. Водки, правда, я несколько боялся, ибо страшился привыкнуть к ней, спиться, сойти с круга, как сошли на моих глазах многие достойные русские люди, не сумевшие справиться с нищетой, несправедливостью и тяготами этой печальной жизни. Пьяниц же подстерегал конец страшный и полуживотный - они замерзали насмерть на морозе, в снегу, бывали убиты в пьяной драке, либо помирали на полатях ночлежного дома в белой горячке.
В Рублевском же трактире пьяниц было немного. Сидели тут люди большей частью хотя и бедные, но достойные, разговоры шли негромкие, половые были вежливы и не орала безобразная музыкальная машина. Тут можно было посидеть, помечтать, а то спросить газеты и даже шахматы. В шахматы меня научил играть еще давно мой покойный батюшка в нашем имении, и игрывал я в них недурно. Главным образом с каким-то серым чиновником, Василием Лукичом, который частенько заглядывал в трактир. И когда я пригревался после еды и задумчиво склонялся над шахматною доскою, то даже казалось мне порой, что нет вокруг этой дикой, нищей жизни, а словно я вновь маленький и в нашем курском имении играю в шахматы с батюшкой. Светит керосиновая лампа, от стен и мебели идет покой, и пусть там за окнами злится вьюга, а мы поиграем и пойдем пить чай с вареньем... И так мне не хотелось тогда возвращаться по морозу в холодную клопиную свою комнату и вновь смотреть на несчастные мои рукописи при неверном свете грошовой свечи.
Этими днями стал я примечать одного странного человека, который почти каждый вечер стал появляться в трактире Рублева. Выглядел он странно потому, что одет был несуразно: в рваный, старый армячишко, непонятные, холодные штиблеты, узенькие брючки, а лицо у него, напротив, было интеллигентным и возвышенным. Правильные черты, высокий лоб, голубые глубокие глаза и длинные, как у художника, волосы. Был он безбородым, безусым, и думал я, что он какой-нибудь спившийся актер, родившийся в приличном семействе и получивший некогда образование, но находился он, видно, в крайне плачевном состоянии. Никогда он ничего не заказывал, кроме чаю с булкой, и платил какими-то грязными копейками, словно днем стоял на паперти. Лицо его всегда казалось встревоженным, нервическим, он подолгу глядел в одну точку и что-то бормотал, а однажды взял газету, полистал ее, потом отшвырнул от себя, схватился руками за голову, и я услышал, как у него вырвалось с тихим стоном: "Боже мой! Начало века!.."
- Что же вы? - вернул меня к прерванной партии чиновник Василий Лукич. - Думайте-с...
На следующий день странный молодой человек подошел к нам, когда мы разыгрывали очередную партию, жалко как-то улыбнулся и сказал:
- Извините, пожалуйста, я не помешаю вам, если посмотрю, как вы играете?
Василий Лукич надулся и промолчал, а я улыбнулся ему в ответ и указал на свободный стул:
- Извольте, вы нам не помешаете.
Он уселся рядом и со вниманием стал следить за игрой. От рваного его армяка довольно противно пахло, и длинные его волосы, казалось, свалялись от грязи в сосульки. Весь он был какой-то уж очень неухоженный. Видимо, судьба опустила его на: самое дно жизни.
- Так нельзя ходить! - воскликнул он вдруг после очередного хода Василия Лукича. - У вас на эф6 полетит ладья.
- Потрудитесь помолчать, - сказал мой чиновник в раздражении. - Я не спрашивал вашего совета.
- Извините, - быстро проговорил молодой человек, покраснел и потупился. Мне стало его жалко, как жалко мне было всех людей опустившихся, униженных, раздавленных бедностью, а этот человек еще и интриговал меня.
- Вы любите шахматы? - спросил я его с улыбкою.
- Люблю? - переспросил он и прищурился. - Да нет, не очень... Так просто, хоть какое-то развлечение...
- Развлечение, - угрюмо пробормотал Василий Лукич. - Вам бы, милостивый государь, каким бы делом заняться, а не развлечениями-с.
- Дело?.. - странно повторил тот и как-то прозрачно глянул на старика-чиновника голубым своим взором. - Я бы рад заняться делом, только какое, к черту, тут у вас может быть дело!..
- Вы из провинции? - спросил я его, чтобы вызвать на беседу.
- Нет, я москвич, - ответил он и усмехнулся. - А что, так непохож?
- Да нет, отчего же...
- Вид у меня, конечно... - сказал он. - Прямо скажем, не Онасис.
- Кто? - переспросив я из вежливости.
- Онасис, - сказал он и тихо рассмеялся. - Да вы не знаете. И, что самое интересное, никогда не узнаете. Он, наверно, еще и не родился. - И опять тихо засмеялся.
Я посмотрел на него с жалостью. Видимо, невзгоды повлияли на его психику и он заговаривался.
Но чиновник Василий Лукич почему-то страшно осерчал. Он повернул к незнакомцу лицо, одарил его презрительным взглядом и надменно выговорил толстыми губами:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
