Андре Вюрмсер
Рассказы
Перед кладбищенскими воротами
Гроб стоял перед кладбищенскими воротами, между помостом и маленькой крытой трибуной с микрофоном. Ножки гроба были прикрыты черной драпировкой, на крышке лежала подушечка с орденами. К гробу были прислонены три венка – от города, от Генерального Совета и от Национальной Ассамблеи. Один из венков был красный – без всякого, впрочем, политического умысла. Шагах в четырех перед катафалком скучал распорядитель церемонии с цепью на груди, шагах в четырех позади толпились зеваки. В центре помоста тесной кучкой сидели люди в черном: за вдовой мэра-депутата с достоинством возвышался ее любовник, справа сидела дочь, слева – представители властей. Во втором ряду с краю любовница покойного стреляла глазами по сторонам, и это явно раздражало ее мужа.
Убедившись, что все на местах, распорядитель направился к трибуне и, наклонясь к микрофону, объявил:
– Господин нотариус Робино.
Нотариус? Толпа заволновалась. На помосте некоторые привстали, но сзади на них зашикали. Нотариус носил длинные бакенбарды, разом следуя и моде и традиции. Он спустился с помоста, прошествовал прямо на трибуну и пробормотал что-то, чего никто не расслышал. Тут он заметил микрофон и громко объявил:
– Дамы и господа, господин де Савиньоль доверил мне это послание (он помахал сложенным пополам листком, на коем было написано: «Вскрыть накануне моих похорон»), а также этот конверт (он помахал конвертом с четырьмя красными печатями) с указанием: «Вскрыть непременно во время похоронной церемонии». Вот содержание первого документа...
Волнение толпы разбивалось о бесстрастное молчание помоста. Нотариус нашел очки только в последнем кармане.
– Дорогой мэтр, в этом запечатанном конверте – единственное слово прощания, которое я желал бы услышать на моих похоронах. Если моя семья или власти воспротивятся моей последней воле, я требую отмены завещания и отказываю большую часть моего состояния Обществу защиты животных. Дело в том... и так далее...
Любопытство буквально раздирало нотариуса на части, и он, в самом деле, сказал: «И так далее».
– Поскольку ни мадам де Савиньоль, ни Муниципальный совет ничего не имеют против, я сейчас зачитаю то, что покойный... усопший...
Он сломал печати, вынул несколько листков, машинально сложил их на столе стопочкой, чтобы подровнять, и громко прочитал:
– Стадо баранов!
Мертвое молчание сменилось молчанием испуганным, потом раздался взрыв хохота, крики: «Тише!» Люди на помосте застыли, вжав головы в плечи, они ждали нового раската голоса, который сокрушит префекта, вдову, любовника, епископа...
– Я произнес, – продолжал читать нотариус, – столько речей на стольких собраниях, могилах и открытиях памятников, что глупо было бы смолчать перед собственным гробом. Ни один из вас не двинется с места, пока Робино не кончит читать: слишком многое вам придется потерять. Так слушайте же!
Я нашел лазейку в ваше общество, сидя за решеткой зверинца под названием «банк». К счастью, я быстро постиг механику дел. Бывший мэр не выставил меня за дверь моего будущего кабинета, напротив, он подбодрил меня: «Ах ты, пролаза эдакий!» Знаете ли вы, каким удобным посредником может оказаться честный молодой человек? Ясное дело, мне нечем было заплатить за участки, которые я скупил, а затем продал вашему городу. Но что плохого в том, что мне вовремя оказали кредит?!
Я был нуль, а стал миллионером. А потом деньги пошли к деньгам. Я был не подлее Флуара[1], и миллионов у меня и теперь не больше, чем у него. К тридцати годам я просто сменил свою прежнюю клетку на другую – золоченую, но если сравнивать, то я не богаче других богачей, и даже беднее Вийо[2], беднее Дассо[3], беднее тех, перед кем снимают шляпу самые отъявленные мошенники. Ведь тугая мошна дает исключительное право обращаться к другим людям так, как, бывало, иная наглая харя орала моему отцу: «Гарсон, я же просил вытереть этот столик, десять раз повторять, что ли?» Или: «Гарсон, мне что, ждать антрекот до завтра?»
О моя жена, о моя дочь, о мои друзья, теперь, на краю вечности, я шлю вам всем крик моей души: «Плевать мне на вас!»
И в первую очередь на вас, господин префект. Я пригласил вас на свою свадьбу, и вы, прибежав в замок, рассыпались в комплиментах перед той, чье имя я получил без особых на то затрат (выгодное дельце, ибо дворянская частица дорого ценится при рекламе недвижимости). Вам-то уж было известно, что при всем ее лоске, который подавлял простых людей, она была глупа как пробка, да еще постоянно имела зуд в одном месте. Но вы у нас слишком галантный мужчина, чтобы опускаться от легкого флирта до гнусного разврата, как некоторые превращают светский коктейль в свинскую пьянку.
И вы, монсеньор, были осведомлены ничуть не хуже префекта о том, что Соланж готова переспать с первым встречным исповедником, – высшие чины всегда хорошо информированы. И оба вы знали, что большие состояния плохо пахнут, но это уже вопрос терминологии: только невежды называют грабеж грабежом, хорошо воспитанные люди говорят «дела».
Если бы судьба была справедливой, то оба наши состояния должны были быть конфискованы: первое из них было создано во времена национального благоденствия, когда винодел Савиньоль имел не больше прав на дворянскую приставку, чем какие-нибудь Ламбертены, а второе возникло в результате хитро задуманных махинаций под покровом снисходительных законов. Но наследница замка сочеталась браком с будущим депутатом! Вот когда тебе, префект, случилось нажраться до отвала, а тебе, епископ, благословить сию трапезу, как неуклонно поступают в таких случаях все вам подобные. Я смело завещаю пять миллионов тому, кто в ближайшие пять лет сможет указать свадьбу аристократки и миллиардера, где бы не присутствовали представители нашей подлинно республиканской власти и церкви бедняков. И поскольку ни одной живой душе не удастся извлечь сей перл из мутной жижи светской хроники, мои денежки пойдут в фонд строительства тюрем.
«Ну, вот ты и миллионер, – сказал я себе в один прекрасный день, –ты хорошо преуспел». Что же касается рогов, то их я приобрел еще до свадьбы, а потом носил всю жизнь, и если вы, моя дорогая, приняли мое безразличие за слепоту, значит, вы еще глупее, чем я думал. О, если бы вы хоть раз могли объяснить свою измену любовью! Но куда там! Мы обменивались лишь дежурными репликами. И когда вы, погрузив свой небесный взгляд в мой – мрачный, сказали то, что, как вам было известно, я и сам уже знал, то, что я принял в уплату за ваше имя, приданое и те преимущества, которые давал мне союз наших фирм, когда вы прошептали свое: «Барнабе, я беременна», я чуть было не прыснул и едва удержался, чтобы не ответить: «И я тоже». Воображаю, какую бы вы скорчили физиономию. Но нет, я поднес руку к губам, я тихо воскликнул: «Ах!» До чего же гнусная сцена!
Итак, Барнабе Ламбертен никому не оставит свое имя, ибо имя моего отца исчезло навсегда. Правда, это отнюдь не мешает Монике, которой отлично известно, как мало я виновен в ее появлении на свет, мило снисходить до своего отца - деревенщины– ни дать ни взять героиня Жоржа Онэ[4]. Эта очаровательная малютка унаследовала все добродетели мамаши, а у той их – кот наплакал!
Значительность моего посмертного дара Элен де Жувансель позволяет мне заявить с полной ответственностью: единственное, что заслуживает в ней пристального внимания, – это пара круглых, розовых, аппетитных ягодиц. Ей так и не удалось заставить меня поверить, что она получала со мной то наслаждение, какое изображала. Она прилагала, правда, большие к тому усилия, но мне незачем ее благодарить – я и так ей хорошо платил. Что же касается искренних слов любви, то я никогда больше не слышал их с тех пор, как мне исполнилось двадцать лет, – но эта история вас не касается, – и пусть Элен поостережется их произносить! А если она все-таки позволит себе такое кощунство, я разрешаю ее Флорану вкатить ей парочку оплеух – это его утешит, да и ее тоже.
Что же до вас, драгоценные мои избиратели...
За справедливым возмездием должна была бы последовать обычная порция фимиама...
...Вы, конечно, ждете финального тремоло – свобода, равенство, братство и прочее в том же духе. Подохнешь со смеху! Я уж не говорю о тех, кто подбирал крошки с моего стола, – о Бертело, о Монтескурах или о том господине, который научил меня вкладывать сотни в государственную казну с тем, чтобы они возвращались ко мне миллионами: я имею в виду мсье Мистрака, эту старую задницу...
Последнее слово вылетело из круглого ротика нотариуса еле слышно.
– ...который подмигивает, рассуждая о гражданском кодексе, о снижении налогов, о махинациях с договорами, точно какой-нибудь грязный пакостник во время стриптиза. Я не говорю о тех мини-комбинаторах, которые хором в двенадцать глоток скажут нужное «да[5]». Или о тех мерзавцах, которые родную дочь продадут за цветную ленточку в петлице. Но я обращаюсь к тебе, Робино, ведь ты не имеешь дела с избирателями. Известно ли тебе, что всякая сволочь прикрывается законом, как голый – штанами? Нет, тебе это не известно, осел бельмастый, как не известно тебе и то, что невозможно быть порядочным в непорядочном мире. Те, кто сидят сейчас на помосте, только этим и утешаются, взгляни – они как воды в рот набрали. Но в толпе зевак найдутся, пожалуй, еще и такие, которые верят в право, закон...
