Андрей Упит
«ОСВОБОЖДЕННЫЕ»
Покрытая гатью военная дорога сворачивает под острым углом на большак. Сосны так сильно вырублены, что сквозь них далеко виднеется его белая гладкая лента. А за ней — осоковый луг и мост с длинными перилами.
Маленькая хибарка на большаке у перекрестка. Серые, размочалившиеся под солнцем и дождем бревна. Ободранная гонтовая крыша с красной трубой. Крохотная веранда с выбитыми стеклами и заколоченной дверью. Прибитая с былых времен на углу жестяная вывеска со стершейся надписью: «Табак, папиросы, фруктовая вода». За хибаркой хлевок и клетушка под общей крышей. Четыре яблони… Вот и все хозяйство Мартыня Клявы.
На дворе его жена глазеет из-за дома. Сам Клява с уздечкой в руке идет мокрым лугом от сосен. Радостно возбужденный, шагает напрямик к дому. Широко размахивает уздечкой. Шапка на затылке. Ворот рубашки расстегнут.
Он тычет пальцем свободной руки туда же, куда смотрит жена. Ждет, чтобы она повернула голову. Но она так загляделась, что ему не дождаться этого.
— Ну, вишь, как уезжают! — Он останавливается и грозит пальцем. — Говорил я, что ненадолго это. Разве не говорил?
Жена не отвечает. Ничего он, разумеется, не говорил. Только третьего дня начал болтать.
А оба воза исполкома тем временем скрываются на пригорке за кустом. Глазеть больше не на что. Жена берет ведро. Еще раз бросает взгляд на пустынную дорогу.
— Два воза. Страх как нагружены. Мешки да ящики. Цирценис на лисапеде. Остальные пешком. Все с ружьями на плечах.
— С ружьями! — усмехается Клява. — Далеко они уйдут! У Эрглей зеленые. Схватят, как цыплят.
— Катрина Лапинь тоже с ними. В желтых ботиночках. Чулочки, белое пальтишко. Тоже с ружьем на плече.
— С ружьем! У Эрглей уже зеленые. Пятьсот человек. Пулеметы, две пушки.
— Не болтай. Какие у них пушки!
Жена сучковатой палкой пытается вытащить ведро из колодца.
Клява накинул уздечку на частокол. Кричит:
— Так я вру, наверно? Да? Вчера человек из тех мест приходил и сказывал!
— Никак жердь подлиннее не подыщет. А ты хоть разорвись! — Перегнувшись через низкий сруб колодца, жена все же зачерпывает воду и вытаскивает ведро. Делает шаг, оборачивается. — Вечно со своей политикой шляется где-то!
Клява не сразу находит, что ответить. Жена хлопнула дверью. На какое-то время удовольствие испорчено. Но вскоре это проходит. Стоит ли на глупую женщину обижаться? Да что баба в политике смыслит?!
Отвалив борону от стены хлевка, он опрокидывает ее зубьями кверху. Один зуб расшатан. Выпадет. После обеда последнюю полоску ячменя проборонить надо. Накануне запахал.
Он возится с бороной и время от времени поглядывает на дорогу, туда, куда ушли исполкомовские возы.
Понемногу Клява опять веселеет. То и дело многозначительно ухмыляется.
Жене не сидится дома. Вскоре она снова выходит.
— Катрина Лапинь картонку из-под шляпы увезла.
Она усмехается. Клява громко поддакивает ей:
— Вот видишь, как уезжают теперь! Как уматывать-то приходится! А то сами не знали, чего хотят. Тоже мне шишки! Сели народу на шею и невесть каких господ из себя строили! То одно предписание, то другое. То с лошадью куда-то поезжай, то аренду плати, то подати какие-то!
— Два штофа молока с коровы отдай им. Для бедняков! Почему это я должна каких-то нищих кормить? Виновата я, что у меня есть, а у них нет? Кто обо мне заботился?
— Должен невесть кому аренду платить — исполнительному комитету какому-то!.. Плевать мне на них с их комитетом! Барину я три года копейки не платил, так Катрина Лапинь с меня теперь взыскивать будет. Знаю я ее, видел, как она тут за скотиной бегала.
— На шляпки, на шляпки ей нужно! О господи!
Клявы замолкают. Мимо хлевка, со стороны поля, идет Петерис.
Жаркий, солнечный день, а он в полупальто, в забрызганных крагах. На плече винтовка. Запыленный, потный, не то издалека пришел, не то очень спешил. Отца и мать как будто и не замечает. Идет прямо в дом.
Сначала мать, а потом и отец идут вслед за сыном.
Мать без нужды начинает что-то переставлять на полке с посудой. Клява наклоняется к плите, словно за угольком — разжечь трубку. При этом он прекрасно знает, что на обед ничего не стряпали и печь не топлена.
Не снимая с плеча винтовки, Петерис роется в своем ящике. Перебирает книги, просматривает бумаги. Иные сует в карман, иные рвет, иные бросает обратно. Отца с матерью он так и не замечает.
Оттого ли, или от солнца, которое бьет из окна прямо в лицо, или же потому, что наклоняется, Клява заметно краснеет.
— Ружье теперь в кусты закинь. Хватит, поважничал!
Мать, тоже покраснев, оставляет свою посуду.
— Бросит он его! Скорее невесту бросит!
— В кусты, говорю! — Клява трясет кулаком. — Хватит, поохотились! Видал, как улепетывают! Куда все эти горлодеры подевались? Я говорил!
— И эта же Катрина Лапинь… Картонку из-под шляпы повезла!
— Они с меня аренду спрашивали! Я самому барину три года не платил!.. Тоже мне, власть нашлась! Собрались всякие, которым работать неохота!
Теперь оба, не отрываясь, смотрят на Петериса. Но тот притворяется, что не слышит их. Только роется в своих бумагах.
— Весь ящик этот — в печь, говорю! Невесть что напихал туда. Хватит вам листовки раздавать и всякой там чепухой заниматься. Теперь вам покажут коммуну!
— Ком-муновцы этакие! Чтобы все из одной миски жрали! Чтоб все одним одеялом укрывались! Тьфу, будь они неладны!
У Клявы голос стал каким-то визгливым.
— И чтоб ты мне больше не путался с ними!.. Ружье в кусты, и завтра же утром за борону. Хватит! Пора опять за дело взяться. Теперь уж не то, что раньше будет.
— О господи, подумать только! Где же это слыхано — восемь часов работать! А если тебе сено складывать? Или ты за эти восемь часов домой не поспел? В лесу человеку оставаться, не иначе.
— А как же! Ложись у канавы и спи до утра.
— Ну, скажите, разве разумный человек такое говорить станет?
Петерис оборачивается. Он, как обычно, смотрит исподлобья сперва на отца, потом на мать. В глазах и досада, и злая усмешка. Сейчас скажет что-нибудь. Клява возбужденно шарит в кармане пиджака. Жена вытянула шею. Ну, пускай только попробует, пускай только скажет!
Но Петерис сдерживается и ничего не говорит. Поправляет на плече винтовку и выходит. Крупными, гулкими шагами. С треском хлопает дверью.
Ни слова!
— Ну-ну! И это сын! Вишь, как он!
— Он нас и за людей не считает!
У матери на глазах слезы.
— Те для него хороши! Те ему родные! — Голос Клявы стал совсем писклявым. — Кто же виноват, как не ты сама. Да разве я не говорил? А она все: сынок, сынок! Вот тебе и сынок!
— Ну да, теперь я виновата! А сам ты! Вот всегда так… Ах, поскорей бы пришли! И всыпали бы всем. Подряд. Настоящими березовыми розгами. Так, чтоб два дня сидеть не могли. Вот тогда узнали бы коммуну.
— Пороть их надо! Всех подряд. И в первую очередь тех, что уехали. Подстрекателей и верховодов этих!
— Катрину Лапинь… И тех, что за ними побежали, тоже. Пускай узнают, что такое порядок.
— Отца, мать не слушают, так пускай чужие люди поучат.
— И поучат. Ох, как поучат! Одни голодранцы собрались. Коммуна… Указчики и распорядители выискались! Аренду плати им! Я барину три года не платил…
Кляве что-то приходит в голову. Он выскакивает во двор. Смотрит из-за хлева, но ничего не может разглядеть. Куда же он убежал? Побегай, побегай мне еще!..
О работе Клява больше и не думает. Борона как лежала перевернутой, так и лежит на дворе. Он идет к ближнему соседу потолковать о неожиданном освобождении.
Возвращается только вечером, когда уже темно. Веселый, каким не был все последние годы. И страшно словоохотливый. Жену он просто заговаривает, рассказывая свои новости.
— В Риге коммунистов бьют, как цыплят! Карточку в кармане найдут — бах! — и в Даугаву. Учить их надо! Чего там! А то людям житья не было. Обирали каждого, у кого еще что-нибудь осталось. Всех равными сделать хотели. Нищими! Наконец-то опять настоящая власть будет! Наконец-то опять по-человечески заживем!
Жена уже спит. А Клява еще долго ворочается с боку на бок и все говорит, говорит…
Утром он валяется до завтрака. Только когда жена начинает его совестить, он вылезает из-под одеяла, куда залез с головой, спасаясь от мух. Он такой же возбужденный и говорливый, как накануне, когда ложился.
А жена ходит задумчивая, даже хмурая.
— Будет тебе балабонить. Совсем не знаешь еще, какова эта новая власть. Ты радовался и в тот раз, когда немцы вошли.
— Не-емцы! Ну и гусыня! Говорят же тебе, что теперь свои будут. Люди, которые кое-что понимают и умеют. И у кого кое-что есть.
