на этот раз громче. Но когда я взяла ее за плечи и встряхнула тяжелое тело, я поняла, что Мэтт был прав. Она была неживой.
Что означало, что вот она, прямо передо мной… но ее здесь нет. Ее вообще нет.
Из моей груди вырвался ужасный, сдавленный крик, и я снова дотронулась до Дженни, на самом деле, я ткнула ее в живот. Не знаю, почему я так поступила, и, слава богу, что никого не было рядом, и никто не видел, как я тыкаю ее. Возможно, мне нужно было просто убедиться в том, что я не ошиблась. Мои пальцы наткнулись на тончайший, мягкий слой плоти. Неужели она и вправду такая худая? «Нужно отвести ее поесть бургеров», – подумала я. Потом я взяла ее за руку, которая уже напоминала скорее не руку, а холодный и безжизненный предмет, и поняла, что в ее будущем не будет бургеров.
Но какая же я дура! Что, если Дженни умерла всего несколько секунд тому назад? Или, может быть, у нее случился сердечный приступ и на самом деле она хотя бы чуть-чуть жива? (Можно ли быть чуть-чуть живой? Ясно, что семь лет работы в медицинской школе не позволили мне глубоко проникнуть в тайну жизни и смерти.) Я должна попробовать воскресить ее. Немедленно.
Как раз незадолго до рождения Стиви я прошла тренинг по сердечно-легочной реанимации, но материнство перечеркнуло эти сведения, как и многие другие, хранившиеся в моей памяти. Нужно зажать ей нос и прижаться ртом к ее рту? Нажать на грудь, да, но в то же время дышать ей в рот?
– Мадам?
Я подпрыгнула. За моей спиной стоял офицер полиции, а еще один мужчина и две женщины закатывали в дверь носилки. Я не сразу сообразила, что это были сотрудники «Скорой помощи».
– Нам нужно, чтобы вы покинули комнату, – сказал офицер.
– Я иду, – пробормотала я, бочком приближаясь к двери, словно это я несла ответственность за то, в каком состоянии оказалась Дженни.
В коридоре ко мне подошел Мэтт. На его лице были следы того, что отдаленно напоминало своеобразную боль, казалось, будто он наблюдал за разворачивающимися перед нашими глазами событиями откуда-то издалека. Я мгновенно узнала это ощущение, хотя убеждала себя трезво смотреть на вещи – не из-за Мэтта, из-за Сесили.
– Не входи туда, – сказала я ему.
У него в глазах стояли слезы.
– Значит, я прав.
– Не знаю, но не ходи туда.
– Она умерла, – прошептал он.
Я пристально посмотрела на него, я была почти уверена, что она мертва… но, может быть, у сотрудников «Скорой помощи» есть антидот, который вернет ее к жизни? Может быть, все мы с минуты на минуту проснемся и поймем, что это был кошмарный сон? Или я не знаю что, но что-то еще, только не это.
Потом я увидела, как по лестнице поднимается еще одна группа полицейских, при этом рука каждого из них лежала на кобуре, и на меня снова обрушилась реальность.
Должно быть, Мэтт почувствовал то же самое, потому что он вдруг сказал:
– Меня сейчас, наверное, вырвет. Не могла бы ты найти Сесили и увезти ее отсюда? – Не дожидаясь моего ответа, он побежал в ванную комнату.
Я могла бы присмотреть за Сесили.
Но кто останется здесь вместо меня?
* * *
Спускаясь по лестнице, я поймала себя на том, что вспоминаю, как мы подружились с Дженни, эта история началась еще до того, как мы встретились. В последний вечер перед нашим с Санджеем отъездом из Бруклина наши ближайшие друзья потащили нас на прощальный ужин в наш любимый ресторан. Стиви было полгода от роду, и в этот момент она была чудесным ребенком, из тех, которые вводят в вас в заблуждение, внушая мысль о том, что воспитание детей – это как раз то, что вы себе представляли. Я качала ее на коленях, пока на столе сменяли тарелочки, а в бокалы снова и снова подливали вино. В какой-то момент моя подруга Алекс, улыбнувшись ярко-розовыми губами, сказала со своим отвратительным висконсинским акцентом с оттенками диалекта Западной Новой Гвинеи:
– Не беспокойся, дорогая. Вы вернетесь.
– Разумеется, вернемся, – сказала я, хотя ни в чем подобном уверена не была. – Если все пойдет по плану, может быть, года через четыре, когда Санджей будет учиться в ординатуре.
Наше семейство Руиз-Кар, состоящее их трех человек, направлялось на запад, не то чтобы нам нужно было пересечь половину страны, хотя в те времена даже Нью-Джерси воспринимался как Тимбукту. Но наш маршрут был уже уточнен. После нескольких лет подготовки Санджея приняли в медицинскую школу, занимавшую девятое место в национальном рейтинге, он планировал получить там специальность невролога, или нефролога, или, возможно, психиатра, как его отец.
Сказать, что у меня были сомнения по поводу этого блестящего плана, было бы преуменьшением. Мы с Санджеем знали друг друга почти десять лет и семь лет из них были вместе. На протяжении всего этого времени он был похож на семечко, созревшее для дальнейшей жизни, но не пустившее корни и гонимое ветром. Как мог мужчина, часами смотревший документальные фильмы о Джими Хендриксе[3] и читавший биографии Чарли Паркера[4] и Чет Бейкер[5], верить, что, еще немного подучившись, он сможет волшебным образом превратиться в человека, страстно увлеченного физиологией? Почему было бы не принять себя таким, каким он был, и не найти полезную и хорошо оплачиваемую работу, соответствующую его истинным интересам, то есть музыке и искусству, и не имеющую отношения к медицине? Разве он не понимал, что у него были причины пойти работать в журнал об искусстве, вместо того чтобы после окончания колледжа учиться в медицинской школе?
Тем не менее. Его родители хотели, чтобы он стал врачом. Они ожидали этого от него. Вдобавок выполнение его плана обеспечило бы хорошую, стабильную жизнь для нашей семьи, и я просто завелась. Пока я тешила себя фантазиями о том, что стану женой врача, мне нравилась мысль о том, что я смогу ходить в продовольственный магазин и покупать все, что захочу, не думая о том, сколько это стоит, как и мысль о возможности провести отпуск вместе с Санджеем и Стиви без задолженности по кредитной карте, которую придется выплачивать несколько лет, если вообще удастся выплатить. Может быть, потом, позднее, думала я, я смогла бы на год оставить работу и написать детские книжки.
И все равно мои преходящие тревоги значительно перевешивали любые надежды и страхи по поводу того, как дальше
