Потом я заставлял Веронику читать из споковского бреда целые куски. Вроде: «Половые органы. Самый простой и распространенный метод – это ничего не делать с половыми органами мальчиков. Он становится более чувствительным и застенчивым».
– Видишь, что пишут умные американцы, царствия им небесного! Ничего не делать с половыми органами мальчиков! А ты?! Эх, девушка! Глянь, какая счастливая и светлая жизнь ждет тебя, если ты покончишь с непотребным куртизанством!
При этом я театральным жестом показывал на блюющего в канал имени Москвы Годунова. О «ракете» до Аксакова уже давно никто и не заикался.
Когда я в очередной раз очнулся, взгляд споткнулся об изобилие пустой посуды вокруг. Причем, не валяющейся как попало, а аккуратно разложенной в виде огромного кольца.
– Наверное, бедуины в пустыне именно так кладут волосяной аркан вокруг стойбища, чтобы к ним ночью не пробралась змея! – сразу догадался я.
Я застонал и увидел у костра Андрюху, медленно ходящего вокруг девушки. Освещенная бликами костра и почти полной луной, рожа Годунова была на редкость одухотворенной. Вероника смотрела ему в рот и что-то записывала.
– Вы чего?! – потряс головой я и сразу больно треснулся затылком о землю.
– Обуча-аемся грамо-отному право… прямо… короче, писа-ать без ошибок тренируемся. Итак, Вероника. На-а чем мы остановились? С новой стро-оки. – И Годунов продолжил, почти не запинаясь: – Лев Кассиль. «Что это значит – нет биографии? Это все старомодная интеллигентщина, дорогой мой. Не биография делает человека, а человек биографию. С биографией родятся только наследные принцы».
Готово? Дава-ай дальше, с но-овой строки…
А.С. Пушкин. С новой строки. «Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но переменять его на четвертого не желаю: от добра добра не ищут».
Готово? – опять спросил Андрей и хлобыстнул еще водки. – Так, прекрасно. Еще одно. С новой стро-оки. Борский. «Весточка моя с синего моря-океана. Здесь сильно штормит, боимся, как бы не потонуть. Боцман наш по болезни уволился, шлю тебе с ним, Анюта, живой привет, будь с ним ласкова, за добрые слова его одень, обуй и накорми – вечно твой друг».
– Фокс! – добавил я и отрубился опять.
Очнулся я дома. В одежде. Правая рука была жесточайшим образом раздавлена задницей. Зверски скрюченная левая держала прозрачный пакет, сквозь который сияла початая бутылка водки под страшным названием «Магический кристалл». С масонским очком, вписанным в треугольник, на грязной этикетке. Звонить Веронике и Андрюхе было совестно и тошно. До такой степени, что я немедленно пополз в сортир. И сквозь магический кристалл я, там-та-дам, стоял блевал!
Шестая глава
Романтичность нутра у меня, к сожалению, неистребима. Например, я долгие годы летними вечерами ходил на свой гребаный канал имени Москвы. Смотреть, как слева, ближе к линии горизонта, на шлюзе поднимаются разноцветные огоньки теплоходов. Причем в здравом уме и на трезвую голову. Это не лечится.
Вот и я сегодня решил помучить мозги на свежем воздухе. После недавнего посещения псевдо-Аксакова район канала, там, где провожают пароходы, совсем не так, как поезда, вызывал у меня истерическую дрожь. Поэтому для освежения мозга надо итить в другую сторону, там у меня пруды. Сто лет назад, годков двадцать мне было, меня с этих прудиков везли в винный магазин в ковше экскаватора. А при советской власти такой способ передвижения как-то не особо приветствовался. Чем тогда эта бодяга закончилась, уж и не помню, но сей казус зарегистрировался в сознании.
Спустившись вниз, я с недоумением обнаружил в почтовом ящике нечто. В красивом звездно-полосатом конвертике, который я с некоторым беспокойством откупорил, было написано:
«Дорогой друг Николай! Приглашаем вас в парк Кусково, на празднование годовщины независимости США».
И дальше следовала подобная мутотень. Я крепко задумался. В последний раз ко мне в письменном виде со словами «Дорогой друг» обращались, э-э, в 1984 году. И ничем хорошим это тогда не закончилось. Мысли о мирной прогулке по местным прудам сразу растопырились и зачахли. Я дошел до магазина, взял пива, сел на лавочку и принялся думку думать.
Советская власть у меня внутрях неистребима. Так же как и гребаная романтичность. Интересно, что же следует из этих двух предположений?! Да ничего из этого не следует! Я сразу вспомнил, как в этом чертовом восемьдесят четвертом служил в ракетных войсках стратегического назначения. После того как бросил иняз, меня, естественно, загребли в ряды. Так вот, мой однокурсник Виталик послал мне в сверхсекретную часть в Белоруссии письмецо с двумя бумажками. Одна из них представляла бланк госдепа США со всеми печатями и раскорячившимся вражиной-орлом, на котором было мило так написано: «Дорогой друг Николай! Благодарим вас за сообщенные нам сведения, представляющие для нас чрезвычайнейший интерес…» и т. п.
Другая представляла собой копию чека на двадцать тысяч долларов в каком-то мексиканском банке.
После этой весточки я ежедневно с полгода вместо ударной службы на благо Родины сидел в кабинете местного следователя КГБ и писал объяснительные записки. Ну как было объяснить, что этот шутник-однокурсник свистнул копии бланков в «Интуристе», где работал, стер половину и закорячил меня!
Потом, конечно, все выяснилось. Виталика в Москве турнули с работы, и все постепенно утряслось. Но я то уже был на грани признания в шпионаже в пользу Америки! И в пользу Нижнего Тимора! И Заднего Занзибара!
Так что от писем, посланных американскими товарищами, я ничего хорошего не ждал. Где они вообще раскопали мой адрес?! Может, в архивах Лубянки, где покорно желтеют протоколы моих допросов?! «Дорогой друг», блин!
Нервы что-то стали ни к черту! А может, правда сходить? Не покусают же. КГБ давно кончился, как и Советская армия. В Кусково, в парке-то, красиво и хорошо. Свежий воздух оживляет тягу к прекрасному. Не к празднику американскому, конечно, а там Шереметевский дворец XVIII века и все такое. Все, надо двигать. С кем? Одному скучно. Хотя роль отца-воспитателя уже слегка действовала мне на то, что в медицинской энциклопедии называется нервами, понятно, что ехать надо с Вероникой. А еще? Тут два пригласительных, на два лица. Опять Годунова? Да хватит мне одной рыбалки! Ладно, придумаю по дороге.
Я мирно качался в троллейбусе по Ленинградке. Поездки на этом виде общественного транспорта всегда приносят некоторое успокоение и смягчение моих нравов. На остановке под домом народа садится мало и можно спокойно занять благостное место у окошка и наблюдать мелькающий бардак из-за стекла. Пусть я прокатаюсь часа на полтора больше, но зато нет ужасов нынешнего московского метро. Да и спешить-то особо некуда. На разгуляй в Кусково я по-любому успею.
Опять же персонажи вокруг. Я наблюдал как-то зимой два чудесных эпизода. После того как в троллейбусах ввели, забыл, как называется этот ящик, в который надо пихать билетик, водители просто озверели. Однажды в центральную дверь вошел розовощекий такой мент-курсант. Ну, вошел и вошел. Делов-то на кучку гороха. Но мент прошел-то не в ту дверь и не сунул билетик в устройство. Увидев такой волюнтаризм, водительша-хохлуха аж подпрыгнула. Тормознув машину на самой развязке у «Сокола», она, гортанно заорала, схватила веник – откуда у нее в троллейбусе веник? – и бросилась на юного мента.
– Какого собачьего уха! – возопила водительша. И это была единственная понятная фраза. Далее шел невразумительный набор малоросских народных мудростей и прибауток про коварных ежей-москалей, коварно влезающих в задний проход честных украинских селянок.
Бедный ментяра, даже мне стало жалко его, от обиды чуть не пустил слезу, когда хохлуха одним мастерским движением схватила его за курсантский погон, развернула и дала такого пендаля, что тот через мгновение воткнулся головой в придорожный сугроб!
Водительша победно, как священную хоругвь победы, воткнула веник рядом с рулем и торжествующе дернула троллейбус дальше. Народ испуганно примолк, и в машине было непривычно тихо аж до следующей остановки.
А второй эпизод был прямо противоположен предыдущему. Здоровенный мужик, по пьяности приближающийся к хламу, тоже вошел в центральную дверь без билета и радостно запел что-то лирическое из Эдуарда Хиля. Водитель, уже мужчина, а не хохлуха, остановил машину, вбежал в салон и начал орать. На что амбал добродушно улыбнулся и треснул ему по роже. Отчего тот, делая сложные акробатические кульбиты, мгновенно зарылся в соплях в горячем снегу. Тут уж народ не молчал:
– Верните водителя! Нам ехать надо!
На что пьяный честно извинился, дескать, горячку спорол, вышел на улицу, схватил лежащего без чувств водилку, аккуратно внес и водрузил, как чучело, на рабочее место. Через некоторое время мы и впрямь поехали.
