День выглядит так:
Белое.
Крокусы. Лилии. Подснежники. Сигареты. Солнце. Что-то темное.
Уже с утра пораньше, когда вокруг яркий свет, – что-то темное. И оно не исчезает.
Что-то злое. Мрачное. Оно появляется, а потом прячется. Белое.
Что-то темное. Днем. И ночью вновь что-то белое.
Что-то пугающе белое ночью.
И днем вновь что-то темное.
Оно безымянное, поэтому названия липнут к нему.
Появляются названия. Светлый легкий туман. А потом, постепенно, – голубоватый чуть. Холодный порыв ветра и серебряно-голубой тон на оконном стекле. Морозные цветы. Солнце. Сначала светлая золотисто-белая полоска, а потом свет растекается будто пламя. Оранжевый, теплый. И все предметы вновь обретают очертания, и кровать становится кроватью. А деревья – деревьями, цветы – цветами, лица исчезают, и дом превращается в дом, его комнаты заселяются, я узнаю их, имена возвращаются.
То, что ни во что не превращается, причиняет боль. То, что ни во что не превращается. Оно не исчезает.
Не следует долго жить в одиночестве. Не следует долго лежать вот так, в темноте, обхватив себя руками. Наступает утро. Имена возвращаются, и начинается день. Он начинается первым предложением: не следует слишком долго лежать вот так, без возраста, без имени.
Расцветают краски. Они ослепляют; белое на голубом, белое на сером, белое в цветах и деревьях, темное в ветвях и распускающихся листьях. Сначала появляются твердые зеленые шарики, она разворачиваются и становятся листьями, но у самого их основания что-то темное. Жесткое. Почти невидимое, скрытое и бесцветное, но это сердцевина, то, на что все наворачивается и в самом центре цветка, и в сердцевине дня, когда он закручивается вокруг новым слоем, словно лист или свет, когда он ложится на темноту похожими на листья всполохами, а потом сердцевина раскрывается и превращается в начало.
В самом начале живет что-то темное. И в окончании, в его середине, тоже темнота, твердая и неизменная.
Ее имя исчезло, но я по-прежнему слышу его. Первые звуки, безумство птиц, обретают во сне форму, светлый, подернутый дымкой, замерший сон, словно картина, или лицо, или паутина, и там, в центре сна, что-то темное.
Темнота в глазах, или это тельце мухи, темная перемычка между головой и телом, ее прозрачные сетчатые крылья, трепещущие в паутине, жужжание – металлический неживой гул, он становится громче, резче, настырнее, а потом наступает тишина.
Отбойный молоток, сверло, впивающееся в каменную спину. Сперва в камне появляется трещина, она становится все шире и шире, глубокая рана в спине, камень раскалывается надвое, дробится на более мелкие кусочки, они рассыпаются по траве будто останки какой-то гигантской туши, мясо и требуха, сердце, легкие, глотка, голова, мухи вьются над теплыми останками животных или человека, над чем-то, гнившим в земле, и сверло, которое с силой вдавливали в стену, поднимают в воздух, оно крутится вхолостую, отбойный молоток выключают, и он замолкает одновременно с мухой. Строительная площадка на склоне к северу от дома, всего в двух шагах, недалеко от моря. Там строят детский сад. Шум со стройки порождает желание работать. Желание разрушать. Это шум детских голосов.
...
его ждешь его всегда ждешь будто несчастья или наказания. лежишь в постели в ожидании ужасных детских криков невыносимых криков в них прошлое сливается с будущим.
Дети, они невыносимы.
Необходимо поддерживать определенные системы. Дети нужны, они необходимы. Деятельность. Она должна, она будет продолжаться, такова необходимость. Звук необходимости, я не выношу его. Семь часов. Утро. Мне уже ясно, каким будет день: родители оставляют детей. Они отдают ребенка индустрии детства. Такова необходимость.
Я слышу, как она просыпается в соседней комнате, детской. Две кровати, и ни одного ребенка, она уже подросток, старше своего возраста, ее младшая сестра уехала из дома. Все изменилось, но комната осталась прежней, те же белые стены, фотографии лошадей, письменный стол и лампа, новая одежда, какие-то новые запахи, немного косметики, спрятанной под кроватью и прикрытой книжками, карманное зеркальце. Новое лицо конечно же, маска, маска подростка, который говорит: «Все в порядке, у меня все отлично», хотя на самом деле порядка нет и все не так уж и отлично, однако маска успокаивает, при всей своей тревожной яркости она внушает надежду.
Новый возраст, новое тело, но комната не изменилась, она прежняя, она держится, зацепившись за что-то из прошлого, что тоже в свою очередь должно было бы измениться, но она висит словно в воздухе, связанная с остальным домом тонюсенькими ниточками, она крепится к тому, чего уже нет.
Она просыпается за стеной. Начинается день. Я счастлив, что мне никуда не надо идти.
Стоит ей выйти за порог, в школу, я сажусь и принимаюсь ждать, когда она вернется домой. Я жду, когда она вернется домой; однажды она позвонит и скажет, что переночует у подружки; однажды она позвонит и скажет, что останется у друга; однажды она позвонит и скажет, что переезжает в город, что переезжает в другой город; я жду этого.
Я жду, что меня покинут. Однажды раздастся звонок, и она скажет, что переезжает в другую страну, скорее всего, видеться мы будем не часто, наверное, все реже и реже, скорее всего, нет, она не знает когда, может, на Рождество, может, на Новый год, а может, и нет. «Летом», – скажет она.
Я жду лета.
Я жду ее, почему ее до сих пор нет, уроки закончились в половине третьего, а сейчас почти четыре, обед готов, куда она запропастилась? Однажды она не вернется. Но сегодня возвращается, она опоздала, потому что заболталась с Оскаром, простояла почти час на остановке. О чем они с ним разговаривают?
О чем они думают, чем занимаются? Через два-три года я останусь ни с чем и ни при чем.
Я готовлю себя к одиночеству.
Утреннее солнце согревает деревянные стены дома. Белого дома. Белой кровати. Я жду, когда родится первое предложение: «А потом все вдруг залил белый свет и спрятал нас».
Она исчезает в этой белизне. Будто мама, которая исчезала когда хотела. Прозрачное небытие. Что-то белое посреди всеобщей белизны. Что-то злое. Зло, таящееся в видимом. Оно не исчезает.
Что-то белое в ярком утреннем свете. Ты видишь его, а потом оно вновь невидимо.
Что-то ужасающе белое днем. И ночью. Белый образ матери. До боли прозрачный.
Она не исчезает.
Никогда
Не исчезает,
пока несуществующее причиняет зло.
Она причиняет зло,
эта добрая мать,
которой нет и не было,
когда она была здесь.
День выглядит так:
Белое.
Рододендроны. Боярышник. Сирень. Сигареты.
Солнце. Что-то темное.
Повтор дня вчерашнего и дня завтрашнего. Что-то темное днем. И завтра – вновь. Что-то темное. Оно не исчезает.
Я просыпаюсь и вижу возле своей головы чью-то руку. Этой руке уже много лет, кожа на ней сморщилась и обвисла, рука словно отвергла эту кожу, она уже принадлежит не телу, а времени, чему-то грядущему. Чья это рука? В полусне я разглядываю ее, желтоватую с коричневыми пятнышками и тонкими темными морщинками или бороздками. Они опутывают руку, словно ночью кто-то пробрался сюда и острейшим скальпелем исполосовал кожу, оставив почти незаметные линии. И я вдруг замечаю, что линии эти складываются в одно-единственное слово. Эта могла быть рука бабушки. Или мамы, но тогда выходит, что мама меня уже взрослого держит на руках, но такого никогда не было и быть не могло, однако же я узнаю материнскую руку.
Или это моя собственная рука, или же рука моей матери, живущая в моей руке, она, наверное, вселилась туда ночью.
А может, я перенял ее движения. Я прижимаюсь щекой к этой руке, так она прижимала руку к щеке, своей или моей.
А может, это совсем чужая рука? И я лежу возле чужой стареющей женщины.
В обвисшей коже я читаю слово «старость».
Рука любви? Когда человек ночью обнимает сам себя. Моя рука. Она принадлежит моей матери.
Моя мама работала секретарем. Бо´льшую часть своей сознательной жизни она просидела за пишущей машинкой.
Первая пишущая машинка досталась мне от нее. А уже спустя несколько лет руки матери стали моими руками, ее рука вселилась в мою руку. Я пишу ее руками, у меня ее движения, и работа у нас одинаковая: мы производим слова и предложения.
Мы сидим за пишущей машинкой. Час за часом. День за днем. Год за годом. Наше слегка полноватое тело склоняется над машинкой, а голова будто висит меж плеч, наша спина распрямляется и не желает поворачиваться, не хочет, чтобы ее тревожили, и замирает в одном и том же положении. Мы сидим спиной к двери.
Мы работаем. Вся она не умрет, я по-своему не даю, сажусь как она, стучу по клавишам, выбивая на белой бумаге черные буквы, заполняя листы словами и предложениями. Потом я закуриваю. Зажав сигарету между указательным и средним пальцем, я приподнимаю голову и готовлюсь сжать губами белый цилиндрик, быстро темнеющий с одного края, темное колечко пепла опускается все ниже по бумажной оболочке, и с каждым вдохом, с каждой затяжкой мы вдыхаем это черное. Я по-своему унаследовал у нее и смерть, мы одинаково курим, одинаково пишем, правой рукой делая заметки, и зажимаем сигарету во рту, когда перепечатываем заметки на белый лист, бегая обеими руками по клавишам.
