ней покончим». И в несколько мгновений, штрих за штрихом, ловко играя светом и тенью, он по памяти набросал портрет моей возлюбленной Джойи, который и представил моему изумленному взору. Да, те самые темные глаза, тот же овал лица, та же неуловимая улыбка.
Я еще пребывал в восхищенном созерцании портрета, когда маэстро внезапно бросил карандаш и как-то странно засмеялся. «Вот мы и покончили с красотой, — сказал он. — Осталась лишь эта пошлая карикатура». Ничего не понимая, я все так же восхищенно созерцал прекрасное в своей открытости лицо Джойи. Внезапно маэстро схватил рисунок и, разорвав его надвое, швырнул клочки в пылающий камин. Я остолбенел. И тогда он сделал то, чего я никогда не смогу ни забыть, ни простить. Обычно молчаливый, он захохотал отвратительным безудержным смехом. «Ну давай же, спасай из огня свою даму сердца!» И, схватив мою правую руку, он сунул ее в тлеющие остатки картона. На моих глазах сияющая улыбка Джойи обратилась в пепел.
От боли и унижения слезы выступили у меня на глазах, Салаино же бурно радовался грубой шутке учителя.
Но я все равно верю в красоту. Пусть я не стану великим художником, пусть напрасно оставил я в Сан-Сеполькро поле моего отца. Пусть не стану я знаменитым, и Джойя пусть выходит замуж за сына торговца. Все равно я верю в красоту.
Потрясенный и растерянный, я покинул мастерскую и отправился бродить по улицам. Красота омывает меня, как золото и лазурь, в которых купается Флоренция. Я вижу красоту в темных глазах Джойи, в горделивой осанке Салаино с его вычурной шляпой. На берегу реки я остановился и долго смотрел на свои никчемные руки.
Незаметно сгущаются сумерки; вечереющее небо прорисовывает угрюмый контур соборной колокольни. Расстилающаяся передо мной Флоренция постепенно погружается во мрак, словно утопающий в штриховке рисунок. Колокол отбил час наступления ночи.
Придя в себя, я бегу обратно, боясь раствориться в обступающей меня темноте. Мне чудится, будто последние уходящие в темень облака скалятся холодной ухмылкой маэстро, леденящей мне душу. И я все бреду по улицам с понурой головой, уходя в сгущающуюся темь, зная, что мне не дано оставить следа в памяти людей.
ЕВА
Он преследовал ее по всей библиотеке, сшибая столы, стулья и пюпитры. Она старалась убежать, вопия о вечно попираемых правах женщин. Их разделяла пропасть в пять тысяч лет. Целых пять тысяч лет ее неизменно унижали, презирали, принуждали быть рабой. Время от времени он пробовал жалко, неубедительно и трусливо оправдаться, сопровождая самохвальные речи суетливой жестикуляцией.
Но напрасно искал он книги, которые могли бы подкрепить его аргументы. Библиотека, содержащая в основном испанскую литературу шестнадцатого и семнадцатого веков, была вражеским лагерем, в арсенале которого находились такие мины, как понятия чести, и другие ужасы в том же роде.
Он неустанно цитировал И. Бахофена[комм.], которого должны были почитать все женщины, поскольку сей автор явил миру истинное их значение в становлении человеческой цивилизации. Если бы книги этого ученого мужа были под рукой, он смог бы развернуть перед нею панораму далекой цивилизации, когда миром правили женщины, когда вся земля была погружена в сокровенную влажность женского лона, из которой тщился выкарабкаться на поверхность мужчина — изобретатель свайных построек.
Но ее все эти подробности не интересовали. Период матриархата, вряд ли существовавший в действительности и научно мало доказуемый, казалось, лишь разжигал ее ожесточенность. Она скакала с полки на полку, взбираясь по лесенкам, и не переставала осыпать его проклятиями. Но в самый критический момент неожиданно подоспела помощь: он вспомнил о Хайнце Вольпе. И голос его сразу же окреп.
«Изначально существовал только один пол, скорее всего, женский, и процесс размножения был автономным. Совершенно случайно на свет появилось некое ничтожное существо, влачившее жалкую, бесплодную жизнь в беспределье самоизвергающейся материи. Однако с течением времени существо приобрело кое-какие жизненно важные органы. В один прекрасный момент возникла необходимость в продолжении рода. Женщина поняла слишком поздно, что лишилась половины своего природного состава, и была вынуждена обратиться в целях восстановления полноты своего существа к мужчине, который сделался таковым в процессе постепенного разделения единой материи и последующего возвращения к исходной точке».
Тезис Вольпе убедил строптивую деву. Она взглянула на юношу с нежностью. «Мужчина — это всего лишь непослушный сын своей матери», — произнесла она со слезами на глазах.
Она простила его, прощая в нем весь род мужской. Взгляд ее перестал метать искры, она опустила взор, точно Мадонна. Ее губы, еще недавно кривившиеся в гримасе отвращения, сделались мягкими и набухшими, словно сочный плод. Его тело пронизали мифологические токи любви. Он приблизился к своей Еве, и она не стала убегать.
И все в той же библиотеке, на фоне угрюмого ландшафта книжной учености и ухищрений праздного ума, под сенью древних фолиантов вновь было разыграно действо тысячелетней драмы, возвращающей ко временам свайных построек.
ПРОВИНЦИАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ
Повернувшись на правый бокс тем чтобы доспать последний, самый сладкий утренний сон, дон Фульхенсио почувствовал какое-то препятствие, затруднившее соприкосновение с подушкой. Он открыл глаза — и смутность подозрения сменилась остротой отчетливой уверенности.
Мощным движением дон Фульхенсио вскинул голову; подушка отлетела прочь. Он изумленно уставился в зеркало: пара острых рогов и курчавый загривок составляли его новый облик. Крепко сидящие рога, беловатые в основании, в середине слоились янтарно-коричневым тоном, который заканчивался на остриях угрожающей чернотой.
Первым делом дон Фульхенсио попытался надеть шляпу, но был вынужден с досадой сдвинуть ее на затылок. В результате вид у него получился довольно вызывающий.
Поскольку наличие рогов никак не могло являться достаточным основанием для того, чтобы дисциплинированный человек нарушал привычный ход своих дел, дон Фульхенсио начал с обычной тщательностью приводить себя в порядок с ног до головы. Наведя глянец на свои ботинки, он прошелся щеткой по рогам, и так изрядно лоснившимся.
Жена подала ему завтрак с высочайшей тактичностью. Ни одного удивленного жеста, ни малейшего намека, могущего ранить самолюбие норовистого и породистого супруга. Лишь на миг промелькнула тень несмелого любопытства в робко брошенном взгляде, так и не посмевшем остановиться на чернеющих остриях.
Поцелуй в дверях был точно первый укол, полученный на смертоносной арене. Подрагивая кожей, дон Фульхенсио выскочил на улицу, готовый поднять на рога свою новую жизнь. Знакомые приветствовали его как обычно, но когда какой-то юнец вежливо пропустил его вперед, дон Фульхенсио почуял в этом движении ловкую увертку тореро. А возвращавшаяся с мессы старушенция нагло устремила на него убийственно-пронзительный
