Это были не измены, а возвращение любимого. От всех этих! Как только она начинала угадывать в себе ощущение покинутости, в ней просыпалась самка-сучка. Она выпускала коготки и изгибала спинку, как проснувшаяся кошка. Кошки обычно бегут сразу на улицу. А Маринка бежала к виновнику "исчезновения" мужа. Чтобы он вернулся к ней и был только с ней, ее. А не с бизнесом. А не с коллегами. А не с поездками. А не с автосервисом. Не с головой, разбухающей от дел, а с головой, полностью погруженной в нее. Страстно. Влюбленно.
И это достигалось! И стало какой-то формулой, рецептом выздоровления, Ренессансом их любви. Дураки-"соратники" думали, что вот, мол, как удачно они поимели жену партнера. А это она их всех имела! И да! После неприятных сцен, ругани, даже драки пару раз, они с Огенри будто возвращались к друг другу. Будто возвращались в их неназванную тайну. Где были только они - безумные, влюбленные, страстные.
- Ну, а зачем, зачем ты мне без конца бубнил, чтобы я не вздумала с ним переспать?!
- Черт бы тебя побрал! А если я тебе буду говорить: "Мариночка, смотри из окна не выбросись! Ты что, из духа противоречия выкинешься из окна, что ли?!"
- Это будет явным самоубийством. У меня нет пока на это причин.
- А изменять мне, да еще с моими партнерами, у тебя есть, значит, основания?! Ебаться с мужиками - на это есть причины?
- Ты ничего не понимаешь! Я это делаю не ра-ди... ах, фу! Ты что, не понимаешь, что это из ревности к твоим партнерам, которым ты отдаешь себя больше, чем мне! Простая ревность, доходящая до ошизения!
- Да это от тебя, от твоей логики ошизеть можно!
Обычный разговор. В половине второго ночи. В спальне. В постели. Маринка лежала в большой ти-шорт. Генрих сидел на краю кровати в кимоно из х/б, куря сигареты одну за другой. Не докуривая, ломая, туша их в пепельнице и снова закуривая. В конце концов он повернулся к Маринке, громко выдохнул и лег рядом, закинув на Маринку ногу, протиснув колено между ее ног. Маринка проскользнула рукой в кимоно и обняла его голую спину. Еще чуть-чуть, почувствовала Маринка, и они будут вместе, как должны быть, - только она и он, он и она...
Он уже раскачивался, отжимался на ней, и ему хотелось и зарычать, и заплакать одновременно. Ему было так магически хорошо! Он широко раскрывал рот, заглатывая ее губы, высасывая из ее рта язык, будто жало с ядом. Получалось, что он упивался этим ядом-обидой. Потому что ему было больно-обидно от сознания, что и другим, им так же хорошо. Обычно он отгонял эти мысли, логически рассуждая, объясняя себе: но в конце-то концов она со мной, моя, всегда! Те уже ушли, их уже нет. А я есть. Я в ней и буду, буду, буду! Он широко раздвигал ее ноги, ляжки, раскрывая ее всю, нараспашку. Проникнуть внутрь, залезть с головой, с потрохами в эту стерву, которая мучила его, его эго, самолюбие, честолюбие и все-таки влекла, влекла, неизбежно вызывала желание обладать ею. Они уже сползли с постели, и одной рукой он упирался в пол, зацепив пепельницу, перевернув ее. Окурки высыпались... Маринка лежала, откинув голову далеко назад, и он видел ее прекрасную шею. Она открывала рот, облизывая губы. Изумительные ноздри ее, вызывающие всегда какое-то умиление, вздрагивали, расширяясь слегка, вбирая воздух. Она стала раскачивать головой, будто кивала в такт их движению. Все сильнее и сильнее откидывая голову назад, все ниже опуская ее. "Что же это такое? Что она со мной творит? - непонятное вопрошение в голове Генриха было то ли о ее изменах, то ли о восторге, который он испытывал. - Сколько это будет длиться, сколько это будет?" - опять: то ли ее измены, то ли это волшебство... Он снова наткнулся рукой на мраморную пепельницу, и когда Маринка в очередной раз, как волна, повторявшая их движения, откинула голову, то затылок ее сильно опустился на пепельницу в поднятой руке Генриха. Он просто размозжил ей голову пепельницей. У него перед глазами будто что-то сверкнуло - маленькая молния, и когда он уже сел на пол, то понял, что в момент убийства он кончил. Эякулировал, как будет указано в медицинской экспертизе.
1998 г.
ПЕРВОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ
"Падению" Берлинской стены посвящается
Эти двое были в одежде: поэтому мы и узнали в них иностранцев. Во время загарного солнца на пляже не было ни иностранцев, ни советских - были мяса.
Они как раз вставали с гальки. Подобрали свои сумочки-рюкзачки, и тут вышли мы. Прямо на них пошли. Романтично глядя на заглатываемое морем солнце, прикладывая ладони к глазам козырьком, приподнимая подолы занавесок - сарафаны мы пошили из оконных занавесей, - клея, что еще...
Рюкзак - это социальный статус. Толстый и круглый, набитый одеждой на случай холода, алюминиевой миской и ложкой, котелком. Его тащат на спине и путешествуют пешком, ночуя на природе. Но иностранный рюкзак - он даже на рюкзак не похож! У этих двоих они были какие-то веселенькие, розово-голубые, легенькие, не брезентовые с уродливыми лямками, врезающимися в плечи... иностранные! И одеты они были не как советские туристы - во все самое худшее, - а так же весело, как рюкзачки, по-иностранному!
- Хеллоу! - это они нам сказали. Брюнет, которого мы с подругой распределили ей, сказал мне: "Хеллоу!"
Я сконцентрировала волю и знания на накрашенных губах, и мы стали общаться по-английски. Они оказались немцами. Бундеса, как называли их фирменные бляди. Мы не были профессионалами. Это было наше первое в жизни самостоятельное путешествие на юг. В Сочи. Мы дали на лапу, обеспеченную еще в Ленинграде моим знакомым, за номер в гостинице "Кавказ", нам было по шестнадцать с половиной, и если стольник был принят с улыбкой, паспорта наши чуть ли не нюхали, не веря возрасту. Нас пустили в гостиницу и каждые три дня меняли номер - запутывая след?! - и вот перед ней мы прогуливались теперь по пляжу с первыми в жизни бундесами.
За час мы кое-как выяснили, что они путешествуют по Советскому Союзу на машине. Проводив солнце в море и встретив южную ночь, мы двинулись к гостинице. Улыбаясь бундесам, мы с подругой немного ругались, споря, кто первый пойдет в номер. То, что надо идти в номер, не дискутировалось. Конечно, идти в номер, поебаться, потом - ресторан, потом они что-нибудь нам подарят, бундесовское... С иностранцами и знакомятся для того, чтобы что-то приобрести - "Плэйбой" или колготки, солженицынский "кирпич" или дезодорант, карту СССР (раз они на машине!) или парфюм... не важно.
Я первая пошла в номер с брюнетом. Подруга тем временем должна была обедать с блондинистым и вернуться через два часа в освобожденную нами комнату.
Мы шиковали с моей подружкой - так нам во всяком случае казалось - и держали шампанское, три бутылки, в холодной воде, набранной в раковину в ванной. Холодильников, естественно, не было в гостинице. У нас всегда были цветы. Их приносили местные - сочинские - и приезжие жулики: директор ресторана "Кавказский аул", метрдотель ресторана "Жемчужина", директор спортивного стадиона "Зимний" из Ленинграда, главный тренер команды атлетов из Москвы... Эдип на Эдипе!
Бундес с удовольствием попивал наше шампан-ское и полулежал на моей кровати. В кровать он не торопился - листал разговорник, по которому я училась английскому с издевательскими для советского человека текстами: "Ай виш ту хэв э тикет ту Ландон!"* Текст бундеса - "Ай вонт ту хэв э шауэр!"** - я тоже приняла как нечто оскорбительное. Он достал из сумочки-рюкзачка бритву, и я простила его - человек решил побриться перед рестораном. То, что на траханье уже не оставалось времени, было ясно.
Минут двадцать из ванны не доносилось ни звука. Допив оставшееся в бутылке шампанское, я вдруг вспомнила, что в ресторане может не быть столика и что лучше подняться зарезервировать. Крикнув за двери ванной: "Ай ретёрн тен минитс"***, я услышала кряхтение и немецкое: "Я-я!" На всякий случай я заперла номер.
"О море Ниццы! О пальмы юга!" - не продекламировала я неизвестных мне тогда стихов, оказавшись на крыше-веранде ресторана, лицом к лицу с южной ночью и метрдотелем. Он удалился с моими пятью рублями в кармашке для платка. Я же сказала, что мы не были профессионалами! Бундеса пустили бы вне очереди и без пяти рублей! Видимо, тогда уже во мне назревала страсть к командованию и проявлялась хотя бы в том, что за неделю в Сочи мы истратили 300 рублей!
Открывая двери номера, я уже чувствовала это. Все, что естественно, - не стыдно и т.д. Да, но это было очень специально! Запах распаренного г... заполнял номер. Поговорка "свое г... не пахнет" абсолютно справедлива - вместо того чтобы бегать по номеру и опрыскивать его дезодорантом, предназначающимся мне в подарок, бундес сидел на моей кровати и пил наше (вторую бутылку!) шампанское. Я не бросилась раскрывать окно, а предложила пойти "сейчас" в ресторан. Уже закрывая двери, я изобразила жестами, мимикой, возгласом: "Ах, я забыла, ха-ха!" - и, вбежав обратно в номер, распахнула окно. Воздух южной ночи был недвижим.
Мы сели на веранде за "купленный" мною столик, и бундес с аппетитом ел нашу русскую икру. Моя голова, естественно, была забита фекальными образами, и время от времени я отворачивалась от немца, давя в себе истерический смех. В один из таких поворотов головы я увидела у дверей на веранду мою подругу жестами она призывала меня к себе, прячась тем не менее от бундеса. Поерзав на стуле, скорчив гримаску, я извинилась и вышла.
