Наверное, стоит пояснить, что это название, «…И глупцы глаголют истину», имело еще один смысл — как раз тот, на который опирается логотерапия в борьбе против психологизма: не все, что исходит из уст больного, непременно следует отвергать как заблуждение. Эту теорию я стал называть логотеорией.
Итак, логотерапия объявила войну патологизму. Могу то же название книги сформулировать по-другому, так, как я на самом деле сформулировал в первой своей книге: «Дважды два четыре, даже если это утверждает параноик!»
В 1937 году я открыл частную практику как невролог и психиатр. Из этой практики особо запомнился мне один эпизод: в самом ее начале некий пациент чуть меня не убил. Приемная располагалась на Чернингассе, на четвертом этаже. Родители с остальными детьми уехали в отпуск, я оставался дома один. Пациент, молодой, рослый, крепко сложенный шизофреник, беседовал со мной на четвертом этаже у открытого окна (окно, заметим, доходило почти до полу). И вдруг у этого парня случился приступ агрессии, он изругал меня последними словами и бросился ко мне, твердо вознамерившись вышвырнуть меня в окно. Физически я не мог оказать ему сопротивления, и я сообразил не молить его о пощаде и вообще ни о чем его не просить, но изобразить глубокую обиду: «Вот видите, — сказал я ему, — как мне горько и обидно: всеми силами я старался помочь вам, а какова благодарность? Вы называли меня другом, и что же? Нет, такого я от вас не ожидал. Это мне очень обидно».
И он отпустил меня и даже согласился на уговоры лечь в больницу и там укрыться «от врагов». Там, сказал я, он окажется вне досягаемости для врагов — но только там. Он покорно отправился со мной к стоянке такси, а по дороге я убедил его даже, что будет смешно тратить собственные деньги из-за происков врагов, и предложил ехать на такси не прямиком в больницу, а сначала в полицейский участок: полиция оплатила ему проезд на скорой помощи за счет города, и он был автоматически зачислен на казенный счет, то есть не платил за лечение.
Аншлюс
Но недолго посчастливилось мне вести частную практику психиатра и невролога. Прошло всего лишь несколько месяцев, и в марте 1938 года гитлеровские войска уже маршировали по Австрии. В насыщенный политическими событиями вечер мне пришлось внезапно подменить коллегу и вместо него читать доклад «Невроз как симптом нашего времени». Вдруг дверь распахнулась, перед нами предстал штурмовик в форме SA. «Разве при Шушниге[59] такое возможно?» — спросил я себя. Штурмовик явно пытался сорвать доклад и помешать нашей работе.
И я сказал себе: «Все возможно! Говори же так, чтобы он растерялся и не знал, как ему поступить, забыл о цели прихода. Завладей его вниманием». И я продолжал говорить, уставившись прямо в лицо штурмовику. Я говорил и говорил, а он словно прирос к полу и не тронулся с места, пока я полчаса спустя не закончил выступление. Высшее ораторское достижение моей жизни!
Я поспешил домой; улицы были заполнены демонстрантами — поющими, веселящимися, вопящими. Дома я застал мать в слезах: Шушниг по радио произнес прощальную речь, и теперь передавали лишь невыразимо печальную мелодию.
Еще одно слово по поводу ораторского искусства: спустя много лет, когда я уже возглавлял неврологическую поликлинику, я устроил прием для сотрудников, и моя жена подпоила врача, чтобы вызнать у него, какое прозвище дали мне в клинике. Наконец, совсем опьянев, он выболтал: меня прозвали Нервогеббельсом. Мы с женой сочли это за комплимент. Каждой твари дано оружие для самозащиты — кому рога, кому копыта, жало или яд, у меня — дар красноречия. Покуда мне рот не заткнут, со мной лучше не связываться.
Кто со мной пытается спорить, не обрадуется: я всегда сумею посмеяться над ними, причем публика будет на моей стороне.
Вошли гитлеровские войска — и все наперекосяк: визу мне больше не давали, в итоге предложили возглавить неврологическое отделение в клинике Ротшильда, и я согласился: эта работа давала хотя бы частичную гарантию, что меня и моих состарившихся родителей не отправят в концлагерь.
В клинике Ротшильда я смог, даже в такой напряженной ситуации, продолжить научную работу. Одно время случалось до десяти попыток суицида за день — еврейское население Вены совершенно пало духом. И в тех случаях, когда терапевт, то есть в первую очередь профессор Донат, отказывался от пациента как от безнадежного, я вводил различные стимуляторы внутривенно, а если это не помогало, то и интрацистернально[60]. Посреди войны с одобрения референтов еврейского отдела Национал-социалистической ассоциации врачей была опубликована в швейцарской Ars Medici моя статья об этих опытах.
Мне удалось даже усовершенствовать известную технику подзатылочного прокола — пункции, которая помогала устранить вполне конкретную опасность. Я первым обратил внимание на эту проблему и, наконец, решился в тех случаях, когда интрацистернальная инъекция не давала эффекта, проводить трепанацию черепа и вводить лекарство непосредственно в боковой желудочек, одновременно дренируя четвертый желудочек с помощью подзатылочного прокола: так лекарство мгновенно попадало в водопровод среднего мозга и начинало благотворное действие в прилегающих к этому водопроводу жизненно важных центрах. Пациенты без дыхания и пульса в результате жили еще два дня: гипервентиляция начиналась на операционном столе.
Следует учесть, что я видел эти хорошо известные операции только в медицинском учебнике Dandy[61] — Райх, главный хирург больницы Ротшильда, отказался их проводить, а профессор Шонбауэр вовсе не впускал меня в свою клинику, когда он сам или его сотрудники проводили операции на мозге.
Но я так набил руку на этих операциях, что мечтал уже о настоящей, полномасштабной трепанации. Смотритель операционного зала в больнице Ротшильда (он прежде много лет работал при Шонбауэре) поверить не мог, что у меня не было прежде хирургического опыта.
Моя ассистентка доктор Раппапорт считала неправильным возвращать к жизни людей, которые пытались покончить с собой. Настал день, когда сама госпожа Раппапорт получила предписание о депортации. Она предприняла попытку суицида, была доставлена в мое отделение, я ее откачал, и в итоге ее депортировали.
Уважая решение человека, вознамерившегося покончить с собой, я требую, однако, уважения и к моим принципам, а они гласят: спасать, пока я могу. Лишь один раз изменил я этому принципу. Престарелые супруги решили вместе уйти из жизни. Их доставили к нам в больницу. Жена была уже мертва, муж умирал. Меня спросили, пущу ли я и в этот раз в ход крайние меры, чтобы оживить его. Я не смог, ибо спросил себя: неужели я готов взять на себя такую ответственность, вернуть этого человека к жизни лишь затем, чтобы он мог присутствовать на похоронах жены?
Такой же подход я считаю правильным по отношению к неизлечимо больным людям, которым жить осталось недолго, а страдания их велики. Разумеется, и эти страдания — еще один шанс, последняя возможность для человека реализоваться. Следует с величайшей деликатностью указать больному на эту принципиальную возможность, но требовать такого подвига в пограничной ситуации можно лишь от одного человека — от себя самого. Столь же спорным кажется мне и высказывание, будто всякий предпочел бы отправиться в концлагерь, нежели склониться перед нацистами. Может, и так, однако рассуждать об этом вправе лишь тот, кто рисковал собой, а не давал советы из безопасного далека. Со стороны просто судить о поступках других людей.
Трагическое положение венских врачей-евреев при Гитлере не было, конечно же, лишено и трагикомических черт. Многие евреи были уволены из отделения неотложной помощи, их места заняли молодые приверженцы нацизма, по большей части не имевшие нужного опыта, — только этим можно объяснить вопиющий случай, когда юный врач объявил доставленную в больницу Ротшильда пациентку мертвой. Ее отвезли в прозекторскую, и там она не только очнулась, но и расшумелась так, что ее пришлось привязать к каталке и в таком виде перевезти в терапевтическое отделение. Нечасто приходится возвращать пациентов из морга в отделение!
Некоторую смехотворность обнаруживаю я и в инциденте с молодым человеком, которого мне удалось с помощью лекарств избавить от тяжелых приступов эпилепсии. К сожалению, вместо этих приступов у него появились так называемые эквиваленты, припадки агрессии. В одном из таких припадков он остановился посреди тогда еще населенного евреями второго округа, в Леопольдштадте, прямо на Ротенштернгассе, и принялся во всеуслышание бранить Гитлера. Я тут же отменил курс лекарств, и у него случился рецидив, то есть повторный эпилептический приступ, зато он избавился от гораздо более опасной для жизни склонности ругать Гитлера.
