Она снова налила Томеа и себе, закурила и с блаженным видом выпускала дым. Лива не поддавалась уговорам. Она не пила и не курила. Магдалена за ужином пила и водку, и пиво, и глаза ее стали затуманиваться.
— Как здесь хорошо! — весело засмеялась она. — Боже ты мой, как же вам хорошо живется! Вы и сами не понимаете, как вам хорошо. У нас в Эревиге ничего, кроме залежалого китового мяса, не было. Вы думаете, мне там хоть разочек удалось выпить водки или вина? Ничего подобного. В девять часов в постель, в шесть вставай и трудись не разгибая спины, на чужих, людей, да еще чуть не задаром! Твое здоровье, Фредерик!
— Будь здорова, Магдалена! — благодарно откликнулся Фредерик.
Магдалена наклонилась и прошептала ему на ухо:
— Ты мне очень нравишься, парень… ты ничего не говоришь, но ты такой славный!
Сев рядом с Ливой, Магдалена обняла ее за плечи.
— А ты стала святошей! — с упреком сказала она.
Но вдруг взяла руку сестры, прижала ее к щеке и прошептала:
— Лива, ты не сердишься на меня, нет? Я сижу тут и несу всякую чепуху, правда ведь? Я знаю, что тебе плохо… может быть, хуже, чем было мне, ведь ты все так близко принимаешь к сердцу. Бедняжка ты моя!
Магдалена вздохнула и поднялась с места:
— Ух! Здесь дышать нечем, так накурили! Я выйду на свежий воздух.
Вскоре вышли и Ивар с Фредериком. Им нужно было возвращаться на судно. Вечер был темный, безлунный. Посреди склона они присели отдохнуть и хлебнуть из фляжки.
Ивар тихо сказал:
— Слушай, Фредерик… сидеть здесь… в темноте… на твердой земле! До чего ж это здорово, да?
— Да, очень здорово, — подтвердил Фредерик из мрака.
Лива все еще не открывала письма. Она хотела его прочесть, когда останется одна, когда ей никто не помешает. Но больше ждать была не в силах. Она зажгла карманный фонарик и забралась в сарай, на сеновал. Здесь, под самой крышей, с бьющимся сердцем раскрыла она письмо.
Увидев знакомый почерк Юхана и подпись «твой навеки», она разразилась слезами, ей пришлось отложить письмо. Но она взяла себя в руки и прочитала. Да, этого-то она и боялась. Может быть, и не совсем плохо, но все же плохо. Лихорадка не проходит у Юхана, он должен лежать в постели, стоит вопрос об операции, но сначала ему нужно «набраться сил».
Лива потушила фонарик и долго сидела в темном сарае, пока не задрожала от холода.
Энгильберт осуществил свое решение взять быка за рога и отправился к Томеа. Не для того, чтобы жаловаться, просить ее расколдовать его, а только чтобы поговорить с ней, поговорить так, чтобы она его поняла. Он уважал удивительную оккультную силу этой странной девушки и не боялся ее, хотя только что испытал проявление этой могучей силы.
Хутор, как и все другие дома, стоял совсем темный, и только из крошечного окошечка на северной стороне хлева пробивался тоненький лучик света. Хорошо бы в хлеву была Томеа и он увиделся бы с ней один на один. Он приложил глаз к щели. Да, это была она. Она доила корову, и черные волосы девушки казались еще чернее, на фоне светлого брюха коровы. Руки и голые ноги были очень смуглы. Смуглая, черная пышноволосая девушка. Страстное желание вновь вспыхнуло в Энгильберте, грудь у него стеснило. Он подождал, пока девушка кончит доить, рывком открыл дверь и вошел в хлев.
— Тихо, Томеа, — хрипло проговорил он. — Мне нужно поговорить с тобой. Со мной сегодня случилось что-то странное. Помоги мне, Томеа!
Томеа вскочила с места и смотрела на него, открыв рот.
— Я сейчас уйду, — шептал Энгильберт. — Только одно слово, Томеа! Но нас никто не должен видеть!..
Он подошел ближе и потушил свет. Но Томеа воспользовалась этим и выбежала из хлева. Он слышал, как она негромко, придушенно вскрикнула, открывая дверь. Просто невероятно, эта крупная и странная женщина оказалась такой быстрой! Энгильберт был сбит с толку. Но может быть, и тут замешано колдовство. Он ощупью пробирался по хлеву, ища выход, и во мраке снова увидел маленькую волосатую лошадку, сожравшую его сердце. Наконец он добрался до двери. Снаружи царила та же кромешная тьма, ни звездочки, ни луча света из затемненного города. За хлевом он нашел свою корзину и взвалил ее на плечи. Он устал, выдохся, его мучили голод и жажда, самое лучшее — отправиться домой.
Легко сказать. Он с трудом делал шаг за шагом по узкой и неровной тропинке. Глубоко внизу тьма кипела грохотом моторов, автомобильными гудками, ударами молотов, собачьим лаем и многоголосым пением. Но вдруг из мрака вынырнула светлая фигура; кажется, эта женщина в сером платке — Томеа. Он остановился. Женщина тоже остановилась и сразу же исчезла. Но за собой он услышал легкие шаги и голос, назвавший его по имени. Это была Лива.
— Поздненько ты бродишь сегодня, Энгильберт, — сказала она, направляя луч фонарика на тропинку. Фонарик осветил груду серых камней, похожих на группу женщин, приникших головами друг к другу.
— Лива, — сказал Энгильберт, — знаешь ли ты, что твоя сестра Томеа колдунья?
— Да, — ответила Лива шутливым тоном, — она умеет заговорить от бородавок, от зубной боли и от кошмаров.
— Это еще что, — ответил Энгильберт. — Знаешь, Лива… Она что-то сделала со мной, я теперь впадаю в заколдованный сон, и мне являются видения.
И быстро прибавил:
— Не думай, что я ее упрекаю, Лива, совсем нет.
— Нет, конечно, — отозвалась Лива. — Наверное, это чудесно, когда тебе являются видения.
— Не то чтобы чудесно, — сказал Энгильберт, — но должен признаться, что занятно. Я приду на днях поговорить с ней об этом. Я думаю, что могу чему-нибудь поучиться у нее, а она, может быть, научится чему-то от меня, у меня ведь тоже есть кое-какой опыт, Лива…
— Приходи, Энгильберт, мы всегда тебе рады.
Энгильберт шел рядом с Ливой по узкой тропинке, вдыхая аромат ее кожи и волос. Вздохнув, он сказал:
— Лива, ты такая красивая. А Опперман… Он ведь по уши в тебя влюблен. Что ты делаешь, чтобы к тебе не приставали солдаты, Лива?
Его рука искала ее в темноте; найдя руку девушки, он пожал ее и взволнованно сказал:
— Ты правильно ведешь себя, Лива, ты идешь по чистой стезе, ты стойкая девушка, ты устоишь против всех соблазнов, которые тебя подстерегают. Обещай мне остаться такой и впредь, я говорю с тобой как отец и друг.
Энгильберт все крепче сжимал ее руку. Вдруг он остановился, сбросил с себя корзину и упал перед Ливой на колени, сжимая обеими руками ее ноги.
— Энгильберт, что это ты? — воскликнула она.
— Я стою перед тобой на коленях потому, что ты красивая, чистая, стойкая и умная, я же жалкая ищущая душа. Не бойся меня, Лива. Я благословляю тебя!
Он спрятал лицо в ее колени, быстро вскочил на ноги, пожал ей руку и горестно сказал:
— Прощай, Лива, да охранят тебя светлые духи и ныне и во веки веков! Пожелай и мне добра, Лива, это придаст мне силы!..
— Да будет Иисус тебе крепостью и защитой! — серьезно и проникновенно произнесла Лива, исчезая во мраке. Энгильберт постоял некоторое время на месте, он почувствовал прилив бодрости от звуков юного голоса, желавшего ему добра.
Лива подошла к устью реки. Ком стоял у нее в горле. Она прижимала письмо Юхана к щеке и шептала: «О боже милосердный… Юхан, Юхан, друг мой, бедный мой!» Не зажигая фонаря, она ощупью добралась до своего недостроенного дома; вздохнув, вошла в дверной проем, ведущий в погреб. Постояла, вдыхая острый запах плесени и цемента, слезы покатились из-под закрытых век. Она дала им волю, но плакала беззвучно.
Что-то шуршало во мраке. Наверное, кошки, а может быть, крысы. Нет, это люди. Она ясно услышала дыхание и короткий смешок, а потом шепот: «Тс-с-с!» Конечно, влюбленные. Влюбленные в этой обители горя. А почему бы и нет? Жизнь ведь идет своим чередом. Но все-таки как им не стыдно? Гнев зажег огнем ее щеки, она тихо выскользнула из дома, пошла вдоль реки и, рыдая, села на траву. Крохотный огонек загорелся в одном из оконных проемов. Кто-то закурил сигарету.
Лива ощутила горькое желание безраздельно отдаться скорби. Она представляла себе истощенное лицо Юхана, его соломенно-желтые руки. Скоро, может быть на следующий год, а может быть еще в этом году, он умрет. Она видела себя в черном, идущей за гробом и слышала слова пастора: «Из земли ты вышел…»
А потом?
А потом остается только ждать, когда Иисус смилостивится и над ней. Но, это может быть не скоро. Ах, ждать придется целую долгую жизнь, и не забудет ли она Юхана? Никогда, никогда! А все же, когда она состарится? Нет, она не доживет до старости. Мир не доживет до старости. Наступают последние времена, это ее надежда, ее твердая вера. Ждать придется недолго. И кто знает, может быть, она умрет раньше Юхана. Ей захотелось помолиться об этом. Или еще лучше, чтобы они с Юханом умерли одновременно.
