Она тихонько напевает тоскливую мелодию:
Ведь скоро ночь придет,ведь скоро ночь придет.Мой слабый ум, храни свой свет,ведь скоро ночь придет.
Группка по-летнему одетых людей идет навстречу, это молодой судовладелец Поуль Шиббю, высоченный сын Саломона Ольсена, Спэржен, и неизвестный мужчина.
— Смотрите-ка, идет чернейшая роза в мире! — кричит Поуль Шиббю и, широко раскрыв руки, подходит к Ливе. — Как поживаешь, мой цветочек? Как ты уживаешься с этим мандарином Опперманом?
— Прекрасно, Пьёлле! — отвечает Лива и торопится продолжать путь. Но Поуль Шиббю останавливает ее и берет за руку.
— Известна ли вам роза Стамбула? — представляет он ее. — Лива и я — закадычные друзья, нас крестили и конфирмовали в одной воде, нам надо бы было и пожениться, да она не хочет… Подумать только, отвергла меня! Правду я говорю, Лива?
— Правду, Пьёлле! — Лива не может удержаться от улыбки.
Поуль морщит свое мясистое лицо и притворяется, что плачет. Становится на колени перед Ливой и прижимает ее руку к щеке.
— Ну, ну, Пьёлле, — говорит она с упреком, отнимает руку и, краснея, улыбается Спэржену и постороннему мужчине, словно просит извинения.
— Ты торопишься, Лива, — говорит Поуль и поднимается на ноги. — Прощай и передай привет Чан Кай-ши. Бог да благословит тебя!
— Ну не прелесть ли она? — спрашивает он, глядя ей вслед. — Вот с кем бы любовь крутить. А она вступила в крендельную секту! Потеряна для мира.
— Но она так ласково улыбнулась тебе, Пьёлле, — говорит Спэржей.
— Она любит меня!
Поуль Шиббю подбрасывает трость вверх, словно копье, и ловит ее. — Я по-прежнему ее тайный возлюбленный! Видно по ней, Спэржен, правда?
Он делает несколько па вальса и, приложив руку к сердцу, воркует:
— Она любит меня!
4
Свернув с крутой тропинки, ведущей к хутору, на проезжую дорогу, Энгильберт увидел странное зрелище. Вверх по дороге поднимались два молодых моряка, они пели во всю глотку и толкали перед собой верхом нагруженную тележку. Это были Ивар с хутора Кванхус и его друг Фредерик. Поверх груза на тележке восседала обезьянка, меланхолично обозревавшая все вокруг.
Моряки преградили дорогу Энгильберту и предложили ему выпить. Ивар приветственно махал бутылкой и пел негромко и задушевно:
Кричат пророки: плоть есть тлен, —за каждым смерть идет.Мы ж любим жизнь, вовсю живем,а смерть пусть подождет.
Энгильберт поднес бутылку ко рту и отхлебнул пряной жидкости.
— Я помогу, если хотите, — сказал он.
Они везли тележку, пока тропинка позволяла, а потом каждый взвалил на себя часть ноши и понес. Их встретили Томеа и Альфхильд. Моряки поставили тяжелые мешки на землю; Альфхильд, охваченная бурной радостью, бросилась к брату и Фредерику, осыпала их поцелуями и ласками. Фредерик предложил Томеа выпить из своей фляжки, и Энгильберт с удивлением увидел, что она сделала большой глоток.
Ивар был сильно навеселе, он блаженно улыбался своими затуманенными глазами и пел. Юноша был крепкий и сильный, черный и волосатый, как Томеа. Фредерик был трезв. Он рассказал, как им досталось на обратном пути. Вблизи Оркнейских островов налетели два самолета, щедро сбросили на маленькое суденышко целых семь бомб, но ни одна не попала. Тогда фашистские звери прибегли к пулеметам и стреляли, как бешеные собаки, изрешетили рулевую рубку. От мешков с песком остались лохмотья. Но появился английский истребитель, и оба воздушных разбойника поторопились убраться.
Рубились они с вожделеньем,мечи, ударяясь, звенели.Для викингов бой — наслажденье,и искры от стали летели, —
пел Ивар. Он отстранил Альфхильд, взвалил свой мешок на плечи и сделал несколько танцевальных па.
Кровь из ногтей проступала,так крепко сжимал он клинок,противника сталь разрубалаот головы до ног.
Томеа пошла к тележке, чтобы помочь разгружать. Альфхильд не отходила от брата, радость ее обуревала. Энгильберт следил за ней с изумлением, слабоумная девушка вела себя не как сестра Ивара, а как влюбленная невеста. Брату было трудно от нее отделаться.
Обезьянка сидела на плече Фредерика, утирала мордочку лапкой, и казалось, что она плачет. Альфхильд боялась ее и жалась к брату.
— Она никого не обидит, — уверял Фредерик, — она очень добрая и веселая. Смотри, она опять улыбается!
Наконец весь багаж перенесли в дом. Трое мужчин уселись на траве возле дома, Томеа стала готовить еду. Еда была праздничная — яйца и печенье, мясо и сельдь, маленькие вкусные сырки в серебряной бумаге. Целых пять ящиков пива в маленьких красных жестянках. В другом ящике была одежда, в третьем — водка. В мешках — мука, зерно и корм для скота. Была там и коробка с украшениями и игрушечный ксилофон, на котором можно было деревянным молоточком выбивать разные мелодии. Альфхильд получила красные стеклянные бусы, надела их и касалась губами блестящих бусинок.
Ивар и Фредерик подлили джина в кофе и с большим аппетитом отдавали должное пище. И Энгильберт наслаждался изысканными кушаньями, следя одновременно за Томеа, неустанно ходившей то в дом, то из дому.
После еды обоих моряков сморило и они улеглись подремать на солнышке около сенного сарая. Обезьянка взобралась на конек сарая и сидела там, уставившись в пространство, словно носовое украшение на корабле.
Энгильберт забыл, куда он поставил свою корзину из-под мяса. Томеа помогала ему искать. За сараем они оказались одни. Он взял ее руку и — спросил проникновенным голосом:
— Почему ты преследуешь меня?
Томеа вырвала руку, глаза ее сверкали диким блеском, а рот открылся для крика.
— Тс-с-с, — произнес он, чтобы успокоить ее, и сказал тихо и доверительно: — Будем друзьями, Томеа! Давай поговорим!
Девушка исчезла, не ответив. Энгильберту казалось, будто он запутался в серебристой паутине магнетизма, во всех порах у него щекотало, его тянуло к этой ведьме. Все тело потрескивало и хрустело, как будто он наелся стеклянной ваты, а спускаясь вниз по тропинке, он долго еще чувствовал на затылке давящий взгляд ее глаз.
Где-то на середине дороги он повстречал молодую женщину с тремя детьми. Она была одета как простая крестьянка, младшего ребенка несла на руках, на спине — узел с одеждой. Энгильберт догадался, что это дочь Элиаса Магдалена, муж которой погиб на «Evening Star». Нельзя было не видеть ее сходства с другими дочерьми. Только кожа у нее была светлее, а черные волосы отливали красным. Энгильберт поздоровался с ней по-дружески, как со старой знакомой, она с удивлением ответила на его приветствие.
Голова Энгильберта отяжелела, от выпитой водки его клонило ко сну и до смерти не хотелось идти в город. Его словно электрической силой влекло обратно, ноги отказывались идти. Не в силах противостоять искушению, он решил поддаться ему и на сегодня плюнуть на работу у Оппермана. Он резко повернулся и зашагал назад через поля. Солнце светило, день выдался на редкость хороший. Сонливость одолевала Энгильберта. Он бросился на вереск и почувствовал, как сон неистово и непреоборимо увлек его в свою глубь.
Томеа вышла навстречу Магдалене.
— Давно надо было приехать, — сказала она.
— Я не хотела быть вам в тягость, — ответила Магдалена. — Но я получила страховку за Улофа… десять тысяч крон! И смогу жить на эти деньги.
Магдалена положила узел с одеждой на пол.
— Да, Томеа, — сказала она, — время такое странное, время смерти и жизни, не знаешь, что и думать… Всюду нужда и горе, опасность и несчастье, но огромные богатства плывут в страну и многие голодные рты насыщаются.
Томеа повернулась к детям.
— Сейчас будете кушать, — сердечно сказала она.
Вскоре Магдалена и дети сидели за кухонным столом. У Магдалены глаза потеплели при виде множества лакомой еды. Она взяла бутылку джина, нежно ее погладила и налила себе рюмку.
— Какая роскошь! — прошептала она.
Дети ели с огромным аппетитом и одновременно с удивлением косились то на Томеа, то на Альфхильд, которая сидела в углу и тренькала на ксилофоне.
Поев, Магдалена закурила и помогла Томеа убрать со стола. Она весело напевала, вытирая тарелки. Но вдруг села на скамью и закрыла лицо мокрыми руками. Всего на одно мгновение. Снова встала, тряхнула головой и сказала:
— Нет, Томеа, не думай, что я пала духом, совсем нет. Но я не могу иногда не думать о том, что это я уговорила Улофа наняться на «Evening Star». Он не хотел. Он ведь был такой боязливый. Ему никогда не хотелось идти в море и уже меньше всего, конечно, теперь. Но что было ему делать дома? Он же болтался без дела, а нам нужно было жить, все так дорого…
