— Тьфу!
Дверь распахнулась, и на пороге появился Шапур. Он выглядел так, словно только что встал с больничной койки: беспомощный, бледный, растерянный. Еле волоча ноги, он, не глядя в глаза товарищам, прошел в цех. Следом за ним спустился полковник вместе с четырьмя штатскими. Они повели Каве к джипу, а полковник направился к рабочим.
— Кто хочет работать, пусть идет в цех. Остальным — скатертью дорога! А те, кто вздумает и дальше мутить воду, будут иметь дело со мной! Все ясно?
Люди молчали. Потом, поднявшись один за другим, нехотя побрели в цех. Через пять минут пришел инженер.
— Увезли его? — спросил кто-то.
— Увезли.
— Нужно бастовать! Пускай выпустят Каве! — раздался чей-то одинокий голос.
— Хватит, ей-богу! Мало вам, что ли? Все хотите оказаться за воротами? — Инженер был зол. Он говорил быстро и сбивчиво. Того гляди еще поколотит.
— А как же с законом о труде?.. — начал один из рабочих, закуривая сигарету.
— Можешь помочиться на этот закон! — ответил другой. — Дай лучше закурить. Я прощаюсь с вами, ребята. Ухожу отсюда. Вот мое заявление. Передайте его этому подонку! Не желаю больше видеть его сволочную морду!
— А куда пойдешь?
— Да все равно куда! Я везде себе на кусок хлеба заработаю. Чего ради мучиться здесь?!
* * *
Снова в цехе гудели машины, слышался грохот и лязг металла. Все молчали. И именно из-за этого многозначительного молчания пронзительный металлический скрежет особенно резал слух. Пожалуй, впервые шум раздражал рабочих, впервые им чудилось, будто из этого железа они куют себе цепи.
Раздался гудок на обед, и все по привычке бегом бросились во двор. А сверху, с лестничной площадки, на них взирал Хаджи. Под его ухмыляющимся взглядом сперва те, что вырвались вперед, а потом и все остальные вдруг замедлили шаг. Бежать было уступкой хозяину. Спешка означала бы поражение рабочих и бесспорное его торжество.
— Пусть штрафует, пока душа у него через задницу не выйдет! — бросил кто-то.
Засунув руки в карманы, рабочие болтали, не спеша прогуливаясь по заводскому двору. Толковать было, собственно, не о чем, и они, не слушая друг друга, говорили все разом какую-то ерунду и неестественно громко смеялись. Потом те, кто принес еду из дома, достали бутерброды и, сбившись в кружок, заговорили о Каве, прикидывая, что же им все-таки предпринять.
Многие предлагали:
— Давайте объявим забастовку!
Они были похожи на азартных игроков, которые, даже проигравшись в пух и прах, никак не могут забыть свой первый маленький выигрыш.
— Завтра не выйдем на работу. Так и заявим: не нужна нам столовая, пусть дерут с нас штрафы, все стерпим, лишь бы Каве вернулся…
— Только чур, ребята, если снова прикатит полковник, не пасовать! А то опять поплетемся в цех гуськом!
— Ну, всех ему не забрать!..
— Верно, а если спросит, кто тут ваш представитель, скажем, мы, мол, сами себе представители! Нам адвокат ни к чему.
— Подлецом будет тот, кто переступит завтра порог цеха!..
Все повернулись к Шапуру, мрачно стоявшему в стороне. Он успел уже пообедать и курил сигарету, делая вид, будто не слышит разговора. Все ждали, что Шапур подойдет, скажет: «Простите меня, ребята, завтра я — с вами». Они нуждались в нем. Но он и не думал делать шаг к примирению. Стоял себе надутый, словно это они были в чем-то перед ним виноваты… Неизвестно еще, как он поведет себя на следующий день. Но каждый в душе надеялся: «Даст бог, завтра Шапур будет с нами!»
* * *
— Ты — представитель рабочих. Хорошо! Пусть так. Представляй их и дальше. Мы признаем тебя и окажем тебе поддержку. И Хаджи подскажем, чтобы он дал на это свое согласие. И в профсоюз тебя рекомендуем. Но при одном условии. Ты должен будешь обо всех разговорах, обо всем, что происходит на заводе, ставить нас в известность. Если знаешь среди рабочих заводил и смутьянов, назови их.
Кровь бросилась в голову Каве, он едва не ударил полковника по лицу. Но нет, нельзя!..
— Господин полковник, — с трудом, почти не слыша собственных слов, произнес он, — я рабочий. С детства сам себя кормлю. Если меня на завод не возьмут, стану чернорабочим, буду таскать кирпичи, месить глину. Да лучше уж сводничеством промышлять, только… Только не тем, что вы предлагаете, господин полковник. На это я не способен. Совесть не позволяет!..
Полковник не стал его дальше слушать и нажал на кнопку звонка.
* * *
Окровавленный, истерзанный рухнул он на пол. Казалось, руки, ноги, ребра — все кости у него переломаны. Из носа текла кровь. Кружилась голова. Он был едва жив. Но это еще не все. Будет хуже… Намного хуже… Они снова придут за ним. Раз, и другой, и третий… Пока он не согласится. Ему дали эту краткую передышку, чтобы он подумал и образумился. Страшная боль терзала все тело. С каждым вздохом в легкие впивались тысячи невидимых иголок. И все же он едва ли не чувствовал себя счастливцем. Его оставили в покое. И мученья его хоть на время прекратились. Но мысленно он снова и снова представлял себе ту минуту, когда дверь опять распахнется… Нет! Этого больше не вынести. Никогда еще он не испытывал такого унижения — не стоял, подняв руки над головой и пряча лицо от ударов. Раньше, случалось, в драках ему доставалось, но и он отвечал ударом на удар. А теперь впервые били его, только его. И опять будут бить, пока он не согласится на их условия. Он мог бы покориться для виду и хоть на время отделаться от них, а потом от всего отказаться. Но нет. Это не выход! Однажды упадешь в пропасть и уже не выберешься. Его не оставят в покое. Отыщут и в преисподней. А если слух о его предательстве дойдет до рабочих, как он потом объяснит ребятам, что все это ложь? Посмеет ли он посмотреть им в глаза? Ладно еще, если они просто плюнут ему в лицо. А ну, как, завидя его, оборвут разговор и станут с улыбкою ждать, покуда он не уйдет прочь? Будут обдумывать, взвешивать при нем каждое ничего не значащее слово. Будут избегать его и сторониться, как прокаженного. Нет, так он возненавидит самого себя! Лучше уж претерпеть все и незапятнанным возвратиться назад к товарищам! Вспомнив их ободряющие взгляды и улыбки, он позабыл на время перенесенные муки и издевательства.
А что, если ему и впрямь переломали все кости, искалечили на всю жизнь? Или это случится в следующий раз? О да, друзья пожалеют его. Пожалеют — и забудут. И придется ему побираться на улицах, на базарах, просить подаяния на автобусных остановках, у кинотеатров, выставляя напоказ изувеченные руки и ноги. Можно было б, конечно, сказать полковнику «да» и потом сразу уехать куда-нибудь, где его никто не знает. А мог бы он и вовсе ни на кого не доносить. Или, если они будут требовать сведений, сказать, что на заводе, мол, нет неблагонадежных и ни от кого не услышишь крамолы.
Ему показалось, будто кто-то нашептывает ему на ухо эти слова. Нет, даже прислушиваться к этому голосу — предательство, подлость и обман! Он в ярости сплюнул на пол, и тут же острая боль пронзила все тело, он застонал. Если он и уедет куда-то, где прежде его никто в глаза не видел, его вина, его падение будут еще очевиднее. Эти подонки зря людей не вербуют и денег на ветер не бросают. О нет, это не простодушные новички, которые не могут стребовать со своей жертвы то, что им надо. Нечего и надеяться внушить им, будто на заводе тишь да гладь. Это бесполезно. Уж кому-кому, а им-то известно, что повсюду, в любом месте, где соберутся хотя бы трое, пусть только для того, чтобы пропустить стаканчик или перекинуться в картишки, все равно что-то «такое» говорится. И если чуть-чуть отпустить поводья, слова эти зазвучат громче и внятнее. А там от слов недалеко и до дела. Вот почему они никому и никогда не дадут послабления.
Стоило Каве собраться с мыслями, ему становилось ясно, в какую ловушку он угодил. Точнее, он стоял перед капканом, а вокруг простиралась заросшая колючками пустыня с бездонными провалами, готовыми тотчас поглотить его. И если он не хочет очутиться в пропасти, надо идти прямиком по колючкам, решительно и смело. Лучше вынести любую боль, ведь выбор только один: дорога меж язвящих шипов или пропасть. Порой он пытался отвлечься от черных мыслей, думать о друзьях, о ребятах, ждавших его на заводе…
* * *
Шапур жил вместе с родителями. Семья была многодетной. Отец, старый рабочий, едва мог прокормить ее, но Шапур почти всю свою получку тратил на себя. Он никак не мог привыкнуть к той жизни, которую вели другие рабочие, и одеваться как они. У него было два костюма — один будничный, другой выходной. Каждый день он выкуривал пачку сигарет, причем не таких, какие курили ребята в цеху, нет — он признавал только дорогой импортный табак. Он не желал отказывать себе ни в чем. Если обед дома был ему не по вкусу, он хмурился, недовольно ворчал и отправлялся в ресторан.
У него было много знакомых женщин — и вполне приличных, и дурного поведения. Но недавно он познакомился с девушкой, которая отличалась от всех остальных, как небо от земли. По крайней мере ему так казалось. Может быть, потому, что она сумела найти путь к его сердцу. Или потому что она в отличие от других не позволяла ему ничего лишнего. Во всяком случае, он считал ее своей невестой и твердо решил на ней жениться. Дело стало только за жильем. Он все время думал о любимой. И вечерами перед сном, предаваясь мечтам о далеких путешествиях, о веселой и легкой жизни, он то и дело возвращался мыслями к своей девушке. И с этими мыслями засыпал.
