Мое лицо вспыхивает огнем. Мэри нет в кабинете дежурной сестры, и я начинаю методично осматривать отделение, пока не нахожу ее в палате для новорожденных, беседующей с одним из педиатров.
– Мэри, – говорю я, приклеивая к лицу улыбку. – У тебя есть минута?
Она идет в сторону станции медсестер, но мне не хочется заводить этот разговор в месте, где нас могут услышать, поэтому я сворачиваю в комнату отдыха.
– Это что, шутка?
Она не пытается сделать вид, что не понимает, о чем речь:
– Рут, это ерунда. Представь себе, что какая-то семья выбирает врача по своим религиозным взглядам. Это то же самое.
– Это совсем не то же, что религиозные взгляды.
– Обычная формальность. У отца горячая голова, и это самый простой способ его успокоить, пока он не натворил чего-нибудь из ряда вон.
– А это еще не из ряда вон? – спрашиваю я.
– Послушай, – говорит Мэри, – я, во всяком случае, оказываю тебе услугу. Чтобы тебе больше не нужно было иметь дело с этим парнем. Честно, дело совсем не в тебе, Рут.
– Конечно не во мне, – решительно говорю я. – Сколько еще афроамериканцев работает в нашем отделении?
Мы обе знаем ответ. Большой, жирный ноль.
Я смотрю ей прямо в глаза.
– Ты не хочешь, чтобы я прикасалась к этому ребенку? – говорю я. – Прекрасно. Договорились.
Потом я ухожу и громко хлопаю за собой дверью.
Однажды религия примешалась к моей работе по уходу за новорожденными. Одна мусульманская пара решила рожать в нашей больнице, но отец поставил условие, что он должен быть первым человеком, который заговорит с новорожденным. Когда он мне это сказал, я объяснила, что сделаю все, от меня зависящее, чтобы удовлетворить его просьбу, но если во время родов начнутся осложнения, моей главной задачей будет спасение ребенка, а это подразумевает общение, и, значит, тишины в палате быть не может.
Я на некоторое время оставила супругов одних, чтобы они могли это обсудить, потом отец позвал меня и сказал:
– Если будут осложнения, я надеюсь, Аллах поймет.
Роды прошли как по писаному. Перед самым рождением ребенка я напомнила о просьбе пациента педиатру, который объявлял о появлении головы, правого плеча, левого плеча прямо как футбольный комментатор, и врач замолчал. Единственным звуком в палате был крик ребенка. Я взяла новорожденного, скользкого, как рыба, и положила на одеяло в руках его отца. Мужчина наклонился к крохотной головке сына и что-то прошептал ему на арабском. Потом он передал ребенка в руки жены, и палата снова взорвалась шумом.
Чуть позже в тот день, зайдя проверить двух своих пациентов, я застала их спящими. Отец стоял над детской кроваткой, глядя на своего ребенка так, будто не мог понять, как такое случилось. Это был взгляд, который я часто видела на лицах отцов, до самой последней минуты не воспринимавших беременность как что-то серьезное. У матери есть девять месяцев на то, чтобы привыкнуть делить с кем-то свое сердце; для отца же это случается внезапно, как ураган, который меняет ландшафт навсегда. «Какой у вас красивый мальчик», – сказала я, и он сглотнул. Я заметила: есть чувства, их не так уж много, для которых мы еще не изобрели правильных названий. Помедлив, я все же задала вопрос, который не давал мне покоя после родов его жены:
– Не хочу показаться бестактной, но не скажете, что вы шептали своему сыну?
– Азан, – пояснил отец. – Бог велик; нет Бога кроме Аллаха. Мухаммад – посланник Аллаха. – Он посмотрел на меня и улыбнулся. – В исламе мы хотим, чтобы первыми словами, которые слышит ребенок, была молитва.
И мне это показалось абсолютно уместным, ведь каждый ребенок – это чудо.
Просьба отца-мусульманина отличалась от просьбы Терка Бауэра, как день отличается от ночи.
Как любовь отличается от ненависти.
Сегодня напряженный день, поэтому поговорить с Корин о новом пациенте, который ей достался по наследству, у меня получается только тогда, когда мы уже надеваем куртки и идем к лифту.
– Что это было-то? – спрашивает Корин.
– Мэри отстранила меня, потому что я черная, – отвечаю я.
Корин морщит нос:
– Что-то не похоже это на Мэри.
Я поворачиваюсь к ней, и мои руки замирают на отворотах куртки.
– Значит, я обманываю?
Корин кладет ладонь мне на рукав:
– Конечно же нет. Просто я уверена, тут что-то не то.
Неправильно будет вымещать обиду на Корин, которой теперь придется иметь дело с этой ужасной семьей. Неправильно сердиться на нее, когда на самом деле я сержусь на Мэри. Корин всегда была моим соратником, а не противником. Но я понимаю: можно до посинения объяснять, что сейчас у меня на душе, и она все равно не поймет.
– Ну и ладно, – бросаю я. – Подумаешь, одним ребенком больше, одним меньше. Мне все равно.
Корин чуть наклоняет голову:
– Не хочешь по бокалу вина, пока мы не разошлись по домам?
Мои плечи опускаются.
– Не могу. Эдисон ждет.
Лифт подъезжает, двери открываются. Он забит людьми, потому что сейчас конец смены. На меня глядит море пустых белых лиц.
Обычно я об этом даже не задумываюсь. Но вдруг все остальные мысли улетучиваются из моего сознания и остается одна.
Я устала быть единственной Черной медсестрой в родильном отделении.
Я устала делать вид, что это не имеет значения.
Я устала.
– Знаешь что, – говорю я Корин, – я, пожалуй, спущусь по лестнице.
Когда мне было пять лет, я не умела сочетать звуки. Хоть я и научилась читать в три года – спасибо маме, которая каждый день, приходя с работы, принималась за мое обучение, – если мне встречалось слово «три», я произносила его как «ри». Даже моя фамилия Брукс превратилась в «рукс». Мама сходила в книжный магазин, купила книгу о консонантных сочетаниях и целый год учила меня по ней. Потом она проверила, подхожу ли я для программы обучения одаренных детей, и вместо того, чтобы пойти в школу в Гарлеме, где мы жили, мы с сестрой стали каждое утро проводить с мамой полтора часа в автобусе, чтобы добраться до государственной школы в Аппер-Вест-Сайде, где в основном учились евреи. Она оставляла меня у двери класса, пересаживалась на метро и ехала на работу к Хэллоуэллам.
Моя сестра Рейчел, в отличие от меня, не любила учиться, и эти автобусные поездки выматывали всех нас. Поэтому во втором классе мы вернулись в нашу старую школу в Гарлеме. Следующий год мои таланты постепенно угасали, что очень угнетало маму. Когда она рассказала об этом хозяйке, госпожа Мина устроила мне собеседование в Далтоне. Это частная школа, в которую ходила ее дочь Кристина и где подыскивали одаренных детей. Мне дали полную стипендию, я участвовала во всех конкурсах и работала как сумасшедшая, чтобы оправдать мамину веру в меня. Рейчел передружилась со всеми детьми в нашем районе, а я никого не знала. В Далтон я не очень вписывалась, но еще меньше я вписывалась в Гарлем. Я стала отличницей, но смешиваться с толпой мне было так же трудно, как когда-то сочетать звуки.
Некоторые из учениц приглашали меня к себе в гости. Они, бывало, говорили что-то вроде «Ты разговариваешь не как Черная!» или «Я о тебе думаю совсем не так!». Конечно, ни одна из этих девочек ни разу не приезжала ко мне в Гарлем. Им всегда что-то мешало: уроки танцев, семейные обязанности, слишком много домашних заданий… Иногда я представляла себе, как они, с их шелковистыми светлыми волосами и брекетами, проходят мимо магазина на углу моей улицы. Это было все равно что представлять себе белого медведя в тропиках, но я никогда не позволяла себе думать об этом слишком долго, чтобы не приходилось отвечать на вопрос: а они у себя там, в Далтоне, тоже меня так представляют себе?
Когда я поступила в Корнелл, а многие из моей школы не поступили, я слышала, как вокруг меня шептались: «Это потому, что она Черная». Неважно, что у меня средний балл был 3,87, что я отлично прошла отборочные тесты. Неважно, что я не смогла себе позволить Корнелл и вынуждена была перевестись в университет штата Нью-Йорк. «Милая, – говорила мама, – Черной девочке не так-то просто чего-то хотеть. Ты должна показать им, что ты не Черная девочка. Ты – Рут Брукс». Она сжимала мою руку: «Ты получишь все хорошее, что тебя ждет в этой жизни, и не потому, что ты просишь этого, не из-за цвета твоей кожи, а потому, что ты этого заслуживаешь».
Я не стала бы медсестрой, если бы не знала, как тяжело работала моя мама, чтобы открыть мне дорогу в хорошее образование. Еще я знаю, что давно пообещала себе: когда у меня будет собственный ребенок, я сделаю все, чтобы он не знал хотя бы части тех трудностей, с которыми пришлось столкнуться мне. Поэтому, когда Эдисону исполнилось два годика, мы с мужем приняли решение переехать в белый район с лучшими школами, не побоявшись оказаться едва ли не единственной цветной семьей в округе. Мы оставили нашу квартиру возле железной дороги в Нью-Хейвене, и после того, как несколько интересных вариантов чудесным образом «отпали» (это происходило, когда риэлтор узнавал, как мы выглядим), мы наконец нашли укромное местечко в более-менее обеспеченной общине Ист-Энда. Там я записала Эдисона в детский сад, чтобы он начал учиться одновременно с другими детьми и чтобы никто не видел в нем чужака. Он был одним из них с самого начала. Когда он хотел пригласить друзей в гости с ночевкой, их родители уже не могли сказать, что это слишком опасный район для ребенка. В конце концов, они сами жили здесь же.
