— Пойдет! — кричали они. — Смотлите, колыбелька! Пусть кацает колыбель! Пойдет!
И Ронья почувствовала, как ей что-то повесили на ногу, что-то тяжелое.
— Маленький ниссе, как холосо ему висеть на ее ноге! — кричали ниссе-толстогузки. — Смотлите, он в колыбельке! Лаз уж все лавно нам нузно телпеть эту гнусную ногу на насей клысе.
Но Ронья вовсе не желала лежать на холоде, в снегу и держать на ноге колыбель ради прихоти каких-то там глупых ниссе-толстогузок. Она снова попыталась высвободиться, она рвалась и надрывалась изо всех сил. И тогда-то ниссе-толстогузки еще больше возликовали:
— Смотлите! Маленький ниссе, тепель его кацают в колыбельке как надо!
С детства она слышала, что в лесу Маттиса ничего нельзя бояться. И она попыталась приучить себя ничего не бояться. Но иногда не получалось. Как раз сейчас это у нее и не получилось. Подумать только, ведь если она не сможет вырваться, ей придется лежать здесь всю ночь и замерзнуть насмерть. Она видела темные снежные тучи над лесом. Должно быть, выпадет еще больше снега, целая гора снега! Может, ей придется лежать под снежным покровом, мертвой и окоченевшей, и держать крошечного ниссе-толстогузку на своей ноге до самой весны! И тогда, верно, первым явится Маттис и найдет свою несчастную дочь, которая замерзла насмерть в зимнем лесу.
— Нет, нет! — закричала она. — На помощь! Сюда, сюда, помогите мне кто-нибудь!
Но кто в этом пустынном лесу мог услышать ее? Ни одна живая душа, это она знала. Но все-таки кричала до тех пор, пока не выбилась из сил. И тогда вдруг услыхала, как внизу, в своей землянке, ниссе-толстогузки жалуются друг другу:
— Узе кончила петь колыбельную! Поцему, поцему?
Но Ронья как будто оглохла. Потому что внезапно увидела дикую виттру. Как большая красивая хищная черная птица, парила она над лесом, высоко-высоко под мрачными тучами; потом она стала спускаться вниз, она все приближалась и приближалась. Она летела прямо к Ронье, и Ронья закрыла глаза. Она поняла, что спасения нет.
Крича и смеясь, виттра приземлилась рядом с Роньей.
— Маленький красивый человечек! — пронзительно закричала она, дернув Ронью за волосы. — Лежит тут да только и делает, что бездельничает. Да-да, да-да!
И она снова расхохоталась, и хохот ее был гнуснейший.
— Тебе надо работать! У нас в горах! Пока кровушка не потечет! А не то мы разорвем тебя в клочья, а не то мы исцарапаем тебя!
Она принялась дергать и рвать Ронью острыми когтями, а когда увидела, что нога девочки все-таки по-прежнему крепко сидит в снежной яме, пришла в ярость:
— Хочешь, чтобы я исцарапала тебя и разорвала в клочья?
Она склонилась над Роньей, и ее черные остекленевшие глаза засверкали от злости.
Потом она снова попыталась высвободить Ронью, но как она ни дергала ее, как ни рвала, ей это не удалось; и под конец она выбилась из сил.
— Полечу-ка я и позову сестер, — закричала она. — Завтра мы тебя заберем. Никогда больше не будешь валяться здесь да бездельничать, никогда, никогда!
И она полетела прочь над верхушками деревьев и скрылась за горой.
«Завтра, когда прилетят дикие виттры, здесь будет валяться лишь глыба льда», — подумала Ронья.
Внизу у ниссе-толстогузок все стихло. Весь лес был тих и ждал только ночи, которая вот-вот должна была наступить. Но Ронья уже ничего больше не ждала. Она молча лежала, даже не пытаясь бороться. Верно, она скоро наступит, последняя, холодная темная одинокая ночь, которая прикончит ее.
Пошел снег. Крупные хлопья снега падали ей на лицо и таяли, смешиваясь с ее слезами. Потому что теперь она плакала. Она думала о Маттисе и о Лувис. Никогда больше ей их не увидеть, и в Маттисборгене никто никогда не станет больше радоваться. Бедный Маттис, он с ума сойдет от горя! И не будет Роньи, чтобы утешить его, как она обычно делала, когда он печалился. Нет, теперь уже никого на свете ей не утешить и самой не знать утешения, никогда, никогда!
Тут она услыхала, как кто-то назвал ее по имени. Ясно и отчетливо услыхала она свое имя, но решила, что, должно быть, ей чудится. И заплакала от горя. Никто никогда не назовет ее по имени, разве что во сне. А вскоре ей не придется больше и спать.
Но тут она снова услыхала этот голос!
— Ронья, не пора ли тебе идти домой?
Она неохотно открыла глаза. Перед ней стоял Бирк. Да, перед ней на лыжах стоял Бирк!
— Я нашел твою лыжу внизу. Похоже, тебе повезло, ведь иначе пришлось бы здесь ночевать.
Он поставил лыжу рядом с ней в снег.
— Помочь тебе?
И тогда она расплакалась, так громко и так неистово, что ей самой стало стыдно. Она так плакала, что не могла ему ответить. И когда он наклонился, чтобы поднять ее, она обхватила его руками и в отчаянии пробормотала:
— Не уходи от меня! Никогда больше не уходи от меня!
Он улыбнулся ей в ответ:
— Ладно, если только ты будешь держаться на расстоянии натянутой веревки. Отпусти меня и не реви — тогда я погляжу, смогу ли я высвободить твою ногу!
Он снял лыжи, потом лег на живот рядом с ямой и запустил туда руку — как можно глубже. Возился он долго, и под конец случилось невероятное чудо. Ронья смогла вытащить ногу, она была свободна!
Но внизу, в яме, ниссе-толстогузки страшно разозлились, а их малыш заревел.
— Лазбудила холосенького малютку, и в глазки ему насыпалась земля! Поцему она так, поцему?
Ронья все плакала и не могла остановиться. Бирк протянул ей лыжу.
— Хватит реветь! — сказал он. — А не то тебе никогда не добраться домой!
Ронья глубоко вздохнула. Да, в самом деле, хватит распускать нюни. Она стояла на лыжах, пробуя, сможет ли передвигать ноги.
— Я попытаюсь, — сказала она. — А ты пойдешь со мной?
— Я пойду с тобой, — сказал Бирк.
Ронья прыгнула с разбега и помчалась вниз по круче, а Бирк последовал за ней. Все время, пока она с трудом пробиралась домой на лыжах сквозь снежную круговерть, он шел за ней следом. Ей не раз приходилось оборачиваться, чтобы проверить, там ли он. Она так боялась, что он внезапно исчезнет и оставит ее одну. Но он следовал за ней на расстоянии веревки до тех самых пор, пока они не приблизились к Волчьему ущелью. Здесь им пришлось расстаться. После этого Бирку надо было тайными тропами пробраться в крепость Борки.
Падал снег, а они стояли молча, собираясь проститься. Ронья чувствовала, что это ей очень тяжело, и хотела изо всех сил удержать Бирка.
— Послушай, Бирк, — сказала она. — Я хотела бы, чтоб ты был моим братом.
Бирк улыбнулся.
— Я могу стать твоим братом, если так хочешь ты, дочь разбойника!
— Да, я хочу этого, — сказала она. — Но только если ты станешь звать меня — Ронья!
— Ронья, сестра моя, — произнес Бирк. И исчез в снежной круговерти.
— Ты нынче долго была в лесу, — сказал Маттис, когда Ронья уселась у огня, чтобы согреться. — Хорошо было?
— Очень даже хорошо, — ответила Ронья, протянув свои холодные как лед руки к теплу.
6
В ту ночь над Маттисборгеном и окрестными лесами падал такой густой снег, что даже Пер Лысуха не мог припомнить ничего подобного, ничего более страшного. Четверо людей Маттиса вышли из замка, надеясь отворить тяжелые крепостные ворота хотя бы настолько, чтобы можно было протиснуться наружу и убрать самые большие сугробы. Пер Лысуха тоже высунул нос за ворота и увидел белый пустынный ландшафт, где все теперь было укрыто и спрятано под снегом. Волчье ущелье было совершенно замуровано. «Через эту теснину, если все будет продолжаться так, как началось, вряд ли пройдешь, пока не начнется весна», — подумал Пер Лысуха.
— Эй ты, Фьосок, — сказал он, — если ты и вправду любишь разгребать снег, у тебя всю зиму будет веселая жизнь.
Предсказания Пера Лысухи большей частью сбывались, не ошибся он и на сей раз. Долгое время снег валил днем и ночью. Разбойники с проклятиями убирали снег. Зато им не надо было стоять на страже, опасаясь прихвостней Борки, возле Волчьего ущелья или Адского провала.
— Правда, Борка глупее поросенка, — сказал однажды Маттис, — но не до того же, чтобы биться с нами, когда снегу намело по самые подмышки.
Маттис тоже был не так глуп, чтобы барахтаться в снегу, да и не до Борки ему было сейчас. У него были более важные дела. Впервые в жизни захворала Ронья. На другое утро после дня, проведенного в зимнем лесу, дня, который чуть не стал для нее последним, она проснулась в страшном ознобе и почувствовала, к своему удивлению, что ей даже не хочется вставать и бежать в лес.
— Что с тобой? — закричал Маттис и кинулся на колени перед ее постелью. — Что ты говоришь? У тебя жар! Уж не захворала ли ты?
Он взял ее за руку и почувствовал, какая она горячая. Увидев, что девочка вся просто горит, он испугался. Никогда прежде он ее такой не видел. Всю свою жизнь она была цветущей и здоровой. А теперь его дочь, которую он безумно любил, тяжко занемогла! Он сразу понял, что ее ждет! Ронью у него отнимут, она умрет, он чувствовал это так отчетливо! У него страшно заболело сердце! И он не понимал, что ему делать со своим горем. Ему хотелось биться головой о стену и, по своему обыкновению, вопить. Но нельзя было пугать несчастного ребенка, это он все же понимал! Поэтому он положил лишь руку на ее пылающий лоб и пробормотал:
