Он не верил своим глазам. Он был готов к неутешительным итогам, но чтобы такое...
А МОЖЕТ, ОНО И К ЛУЧШЕМУ. МОЖЕТ, ТЫ НАРОЧНО ВСЕ ЗАПУСТИЛ, ЧТОБЫ ПОСКОРЕЙ ПОКОНЧИТЬ С ЭТИМ. ПОКА НЕ СЛУЧИЛОСЬ НЕПОПРАВИМОЕ.
Он прогнал эти мысли. Ничего не может случиться. Дюссандер у него вот где. Не пикнет. Старик думает, что Тодд кому-то из своих друзей отдал на сохранение письмо, только не знает, кому именно. Если с Тоддом, не дай бог, что произойдет, письмо окажется в полиции. В былые времена это бы Дюссандера, вполне возможно, не остановило, но сейчас он не то что быстро бегать, а и соображать быстро не способен.
- Он у меня вот где! - прошипел Тодд и вдруг со всей силы саданул себя по ляжке. Ну, псих... опять разговариваешь сам с собой.
Все началось месяца полтора назад, и он никак не мог избавиться от этой дурацкой манеры. Уже несколько раз на него поглядывали как-то странно. В том числе учителя. А этот сморчок Верни Эверсон так прямо и ляпнул: "Ну, ты совсем ку-ку". Ох, как руки чесались врезать ему промеж глаз. Ссора, драка - нет, это никуда не годится. Нельзя такими вещами обращать на себя внимание. А уж разговаривать вслух - это вообще хуже некуда. Хуже...
- Хуже бывают только сны, - пробормотал Тодд и на этот раз себя даже не одернул.
В последнее время ему снились жуткие сны. Обычно он стоял в шеренге изможденных людей, одетых, как и он, в полосатые пижамы. В воздухе пахло паленым, где-то поодаль урчали бульдозеры. Мимо шеренги прохаживался Дюссандер и выборочно показывал на кого-то чем-то длинным. Этих не трогали. Остальных уводили. Кое-кто пытался сопротивляться, но большинство едва могли передвигать ноги. Наконец Дюссандер останавливался перед Тоддом. Мучительно долго они смотрели друг другу в глаза, после чего Дюссандер тыкал ему в грудь своим старым зонтиком.
- А этого в лабораторию, - произносил он, обнажая вставные зубы. - Уведите этого американского мальчика.
Иногда Тодду снилось, что он одет в эсэсовскую форму. Сапоги начищены до зеркального блеска. Тускло мерцает мертвая голова на фуражке. И стоит он не где-нибудь, а в самом центре родного города, у всех на виду. Кто-то уже показывает на него пальцем. Кто-то начинает смеяться. У других его вид вызывает шок, гнев, омерзение. Вдруг, скрипнув шинами, останавливается допотопный автомобиль, и из него выглядывает двухсотлетний старик, почти мумия, с пергаментным лицом - Дюссандер.
- Я узнал тебя! - пронзительно кричит он. Потом обводит взглядом зевак и вновь обрушивается на Тодда: - Ты был комендантом лагеря в Патэне! Посмотрите на него! Упырь из Патэна! Это его назвал Гиммлер мастером своего дела! Смерть убийце! Смерть!
- Ерунда, - пробормотал Тодд, отгоняя нахлынувшие видения, - ерунда все это, он у меня вот где.
Он поймал на себе взгляды случайной парочки и с вызовом уставился на молодых людей, провоцируя их на какой-нибудь выпад. Те отвернулись. Им показалось, что губы мальчика были растянуты в ухмылке.
Тодд быстро сунул листок в карман и помчал на велосипеде в аптеку неподалеку. В аптеке он купил жидкость для выведения чернил и синюю авторучку. Вернувшись в парк (той парочки уже не было, но алкаши торчали на прежнем месте), Тодд исправил отметки: английский - на 4, историю США - на 5, природоведение - на 4, французский - на 3 и алгебру - на 4. Оценку по обществоведению он тоже стер и проставил заново, чтобы уж, как говорится, по всей форме.
ДА УЖ, НАСЧЕТ ФОРМЫ ОН СПЕЦИАЛИСТ.
- Ничего, - успокаивал он себя. - Главное, предки не узнают. Они еще долго не узнают.
В третьем часу ночи, парализованный страхом, Курт Дюссандер проснулся от собственного стона, ловя ртом воздух. Грудь точно придавило тяжелым камнем - а что если это инфаркт? Нашаривая в темноте кнопку, он чуть не сковырнул ночник.
Успокойся, сказал он себе, видишь, это твоя спальня, твой дом, Санто-Донато, Калифорния, Америка. Видишь, те же коричневые шторы на окне, те же книги из лавки на Сорен-стрит, на полу серый коврик, на стенах голубые обои. Никакого инфаркта. Никаких джунглей. Никто тебя не высматривает.
Но ужас словно прилип к телу омерзительной влажной простыней, и сердце колотилось как бешеное. Опять этот сон. Он знал - рано или поздно сон повторится. Проклятый мальчишка. Письмо, которым он прикрывается, это, конечно, блеф, и весьма неудачный... позаимствовал из какого-нибудь телевизионного детектива. Найдется ли на свете мальчишка, который не распечатает конверт с доверенной ему тайной? Нет таких. Почти нет. Эх, знать бы наверняка...
Он осторожно сжал и разжал скрюченные артритом пальцы.
Вытащив из пачки сигарету, он чиркнул спичкой о ножку кровати. Настенные часы показывали два часа сорок одну минуту. Про сон можно забыть. Он глубоко затянулся и тут же закашлялся дымом. Да уж какой там сон, сойти, что ли, вниз и пропустить один-два стаканчика. Или три. Последние полтора месяца он явно перебирал. Разве так он держал выпивку в тридцать девятом, в Берлине, когда оказывался в увольнении, а в воздухе пахло лебедой, и со всех сторон звучал голос фюрера, и, казалось, отовсюду на тебя был устремлен этот дьявольский, повелевающий взгляд...
МАЛЬЧИШКА... ПРОКЛЯТЫЙ МАЛЬЧИШКА!
- Это всё... - начал он и вздрогнул от звуков собственного голоса в пустой комнате. Вот так же вслух он разговаривал в последние недели в Патэне, когда мир рушился на глазах и на Востоке с каждым днем, а потом и с каждым часом все нарастал русский гром. В те дни разговаривать вслух было делом естественным. В результате стресса люди и не такое вытворяют...
- Это всё результат стресса, - произнес он вслух. Он произнес это по-немецки. Он не говорил по-немецки много-много лет, и сейчас родной язык согрел его и размягчил. Так успокаивает колыбельная в нежных сумерках.
- Да, стресса, - повторил он. - Из-за мальчишки. Но давай начистоту. Не врать же самому себе в три часа ночи. Разве тебе так уж неприятно вспоминать прошлое? Вначале ты боялся, что мальчишка просто не может или не сможет сохранить это в тайне. Проговорится своему дружку, тот - своему, и так далее. Но если он столько молчал, будет молчать и дальше. А то заберут меня, и останется он без своей... живой истории. А кто я для него? Живая история.
Он умолк, но мысли продолжали вертеться. Одиночество... кто бы знал, как он погибал от одиночества. Даже подумывал о самоубийстве. Сколько можно быть затворником? Единственные голоса - по радио. Единственные лица - в забегаловке напротив. Он старый человек, и хотя он боялся умереть, еще больше он боялся жить, жить в полном одиночестве. У него было плохо с глазами - то чашку перевернет, то обо что-нибудь ударится. Он жил в страхе, что, если случится что-то серьёзное, он не доползет до телефона. А если доползет и за ним приедут, какой-нибудь дотошный врач найдет изъяны в фальшивой истории болезни мистера Денкера, и таким образом докопаются до его настоящего прошлого.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
