class="empty-line"/>
«Хочешь нас на посмешище выставить?» – вскинулась она, едва я вошла в дом.
«Да кому какое дело, ма? Я же ещё маленькая», – пыталась защищаться я.
«Был у тебя маркиз или нет, никакого значения не имеет, на тебя же смотрят!»
Жизнь в Марторане – это жизнь под прицелом взглядов, поняла я, смысл которой: знать, что на тебя смотрят, и смотреть самим. А будучи на виду, каждый старается выглядеть лучше, чем он есть.
– ... ныне и в час смерти нашей. Аминь.
– Аминь.
Нора и Мена, дочери синьоры Шибетты, одна дородная, другая тощая, обе в чёрном, восседали по сторонам от одетой в серое матери, будто вороньи крылья. Родители уже больше года подыскивали им партию, но пока ничего подходящего на горизонте не появлялось. Почитать розарий пригласили также вдову Рандаццо, успевшую произвести на свет лишь одного сына, прежде чем муж её, если верить моей матери, скончался от сифилиса, дурной болезни, – впрочем сама вдова утверждала, будто он умер от лёгочной инфекции. Сына её звали Эджидио, он был лысым коротышкой, и тем не менее синьора Шибетта, если верить моей матери, прочила за него одну из своих дочерей: должно быть, тощую. Сидя на шоколадного цвета диване, Шибетта с дочерьми выглядели благочестивыми верующими у подножия креста. В другом конце комнаты расположились мы с матерью и Милуццей, моей осиротевшей в раннем детстве одноклассницей, которую синьора Шибетта из милости взяла в дом и держала в качестве компаньонки. Хотя, по правде сказать, та куда чаще составляла компанию кастрюлям на кухне да мётлам в шкафу: Шибетта поставила её судомойкой и, если верить моей матери, желала бы, чтобы Милуцца до самого конца жизни ею и оставалась. Мы втроём сидели на деревянной лавке, жёсткой и бугристой.
– ...и ныне и присно и во веки веков. Аминь.
– Аминь.
Дородная дочь время от времени вздыхала, утирая капельку пота, стекавшую со лба по шее в ложбинку между грудей размером с приличную белую дыню каждая. Сама синьора Шибетта, серая, длинная, с мышиной мордочкой, вела чтение, а мы повторяли за ней слова молитвы. Супругу в своё время пришлось жениться на ней после того, как её отец, упокой Господи его душу, однажды застал их беседующими за конюшней. О женитьбе юнец поначалу и слышать не хотел, артачился. Однако отцу синьоры Шибетты, в девичестве Буттафуоко, удалось его убедить – отчасти по-хорошему, отчасти, если верить моей матери, по-плохому. Брак, впрочем, удался: супруг предоставил фамилию, Буттафуоко – деньги, так что каждый нашёл свою выгоду.
– Первая скорбная тайна...
Синьора Шибетта, воздев руки к небу, монотонно начала фрагмент о борении Иисуса в Гефсиманском саду, затем «Отче наш» и десять «Радуйся, Мария». Голоса остальных вступили вразнобой, а после и вовсе совершенно разошлись. Дочери Шибетты воспользовались этой возможностью, чтобы пересказать последние сплетни. Слышно было, как вдова Рандаццо в паузах между двумя «Радуйся, Мария» выспрашивает то у тощей, то у дородной:
– Да как же это случилось?
– Кто? Неужто дочка Чиринны?
Синьора Шибетта сделала вид, что не слышит, и, молитвенно сложив руки, забормотала литанию, но никто не понял ни слова, поэтому запели каждая своё.
– Вторая скорбная тайна...
Голоса разом стихли, и Шибетта перешла к истории о бичевании Иисуса. За ней последовали очередные «Радуйся, Мария», и кумушки снова принялись молоть языками.
– Пять раз ножом мужнину полюбовницу пырнула, – докладывала вдова Рандаццо, растопырив для верности пальцы веером.
– Да разве ж тайна, что Агатинин муж на две семьи живёт, другую в столице держит? Об этом, почитай, каждая собака знает, – отмахнулась Нора.
– Так он, оказывается, и детей одинаково назвал, чтобы не путаться. В Агатину, как ей рассказали, будто бес вселился: села в автобус, нож на груди спрятав, да и порезала ту, другую, прямо середь бела дня, у всех на глазах, – уточнила Рандаццо.
– Боже правый, так её в каталажку бросили? – в ужасе закрыв лицо руками, воскликнула Мена, но под суровым взглядом матери чуть понизила голос. – А с полюбовницей что?
Но вдова, чтобы повысить интерес к истории, решила помучить сестёр ожиданием и вполголоса забормотала молитву.
– Обе живы-здоровы, и полюбовница, и Агатина, – изрекла она наконец. Милуцца, сидевшая чуть поодаль, напряжённо вглядывалась ей лицо, пытаясь прочесть по губам. – Преступление на почве ревности. Закон на её стороне.
Сёстры бросились наперебой обсуждать услышанное, и моей матери, чтобы перекрыть шум, пришлось молиться громче. Одна синьора Шибетта по-прежнему ни на что не обращала внимания: об этом скандале она уже успела прознать, причём во всех подробностях.
– Третья скорбная тайна...
Едва мы снова начали перебирать чётки, дородная Шибетта, взглянув на меня, толкнула тощую локтем.
– А эту видели в сарае у коммунистов, – заявила она во весь голос, чтобы новость донеслась и до ушей моей матери. Та, однако, продолжала молиться.
– Кого, Оливу? – переспросила тощая, стараясь как можно отчётливее выговорить моё имя. В наступившей тишине все взгляды были прикованы ко мне. Даже взгляд матери. Я почувствовала, как горят щеки, как стынет в жилах кровь. Потом снова начались пересуды, но теперь сплетницы обращались исключительно к старшей сестре. А та, набивая себе цену, не проронила ни слова, пока не утёрла капельку пота, катившуюся по правой ноздре.
– Четвёртая скорбная тайна... – затянула синьора Шибетта, воздев руки к небу.
– Мал клоп, да вонюч, – откашлявшись, чтобы привлечь внимание моей матери, бросила вдова Рандаццо.
– Так ведь с собаками ляжешь – с блохами встанешь, – заметила тощая.
– И кстати о блохах... Ладно бы, как раньше, только с колченогим сынком Музумечи якшалась, но теперь-то с коммунистами спуталась!
– Люди слыхали, она ту бесстыдницу защищала!
– Тоже, небось, в политику хочет податься!
– Да куда ей! Молоко на губах не обсохло!
– То раньше было, а нынче сплыло!
Теперь они даже не пытались понижать голос – и следили за нашей реакцией: ведь только ради этого нас и пригласили почитать розарий.
Мать старательно делала вид, что ничего не происходит, но костяшки её пальцев, стиснутых в молитвенном жесте, побелели от напряжения. Казалось, кости вот-вот проткнут кожу, а после рассыплются в мелкое белое крошево.
Милуцца видевшая уже Бог знает сколько таких представлений, опустила глаза, боясь даже вздохнуть. Семейство Шибетта восседало на шоколадном диване, простушки – на вертеле:
