Наконец, Вадим Арнольдович попросил уточнить:
— Скажите, это Молжанинов — я имею в виду, он сам — рассказал вам о кредитах и о том, что тяжба вашего брата против него была несправедливой?
Владимир Львович вздрогнул, его брови выгнулись:
— Что вы этим хотите сказать? — спросил он с тревогой в голосе.
Гесс стал совсем хмурым:
— Просто ответьте на вопрос.
— Ну… — Владимир Львович мгновение поколебался. — Даже не знаю. Получается, сам.
— Поясните, пожалуйста!
— Видите ли, — пояснил Анутин, — когда мы с поверенными, разбирая бумаги, наткнулись на записи о сделках с Молжаниновым, я просто оторопел. «Не может быть!» — такова была моя первая мысль. Особенно поражали суммы. И, разумеется, имя контрагента: Семен Яковлевич Молжанинов! Наш полковой художник! То есть нет, поймите меня правильно: я, разумеется, знал, что наш Сёма резко пошел в гору и — художник он или нет, отметал он саму идею заниматься делами или просто она таилась где-то в глубине его души… так вот: я, безусловно, знал, что Сёма сколотил изрядное состояние. Даже не состояние — слово не то, — а колоссальный капитал, превратившись в едва ли не одного из самых богатых наших соотечественников. Но я и помыслить не мог, чтобы он имел какие-то дела с моим братом! Откуда? С чего бы? А потом я решил так: не иначе, это наше полковое прошлое подтолкнуло его к такого рода благотворительности — снабжать деньгами брата старого товарища! Я был ошеломлен и растроган одновременно. Особенно принимая во внимание то, что Семён так скромно замял историю с невозвращенными кредитами и процентами, не говоря уже о бессовестной тяжбе против него самого! Конечно, едва бумаги оказались в моих руках, я отправился с Семёну. А как иначе? Мог ли я не выразить благодарность человеку, который, получалось, столько сделал даже не для моего несчастного брата, а для всего моего семейства, оставив без движения обременительные претензии и не давая ход порочащим слухам?
— И он вас принял?
— О, конечно! — Владимир Львович прояснился лицом, хотя тревога с недоумением из его взгляда никуда не делись. — Конечно, принял. И еще как! Примерно так, как я и мог надеяться, если бы лелеял романтические чувства о встрече старых друзей. Он встретил меня не просто с распростертыми объятиями, а как самого желанного, самого драгоценного гостя, какого только ему могло послать провидение!
— Вас это не удивило?
— Ничуть. Я ведь уже говорил, что Сёма недаром стал всеобщим любимцем. Он был человеком… души необыкновенной и сердца настолько широкого, насколько вообще широким может быть человеческое сердце!
— Гм…
К тревоге и недоумению во взгляде Владимира Львовича добавился испуг — скептицизм Гесса не прошел мимо внимания генерала:
— Вы полагаете… — начал было он.
Гесс покачал головой:
— Пока еще ни в чем нельзя быть уверенным. Но… есть у меня сомнения.
— На чем они основаны?
— Об этом — позже, хорошо? Просто расскажите мне всё!
Владимир Львович покачал головой — с грустью:
— Будь по-вашему…
— Итак?
— Встреча состоялась… радостно. Мы пообедали, перешли в курительную… у Сёмы этакий причудливый дом: верхний этаж целиком отделен от остальных и…
— Я знаю, — сухо перебил Гесс. — Довелось побывать.
— А! Ну, хорошо… — Владимир Львович порылся по карманам и достал портсигар. Тут же рядом образовался Антонио со спичкой.
Спичка чиркнула, вспыхнул огонек, еще секунду спустя от Владимира Львовича потянулись ароматные — русского, ни с каким иным спутать невозможно! — нити табачного дыма.
— В курительной, — продолжил, пуская дым, Владимир Львович, — я показал Семену бумаги: все эти расписки, контракты и прочее, что оказалось у меня по разбору Костиных дел. Сёма взял их, бегло просмотрел, а потом вернул мне — с советом просто бросить их в печку: чтобы не смущали ни меня, ни других, кто может еще на них наткнуться.
«Дело прошлое и… ты понимаешь: ни к чему теперь его ворошить!»
«Да как же! — не уступил я. — Здесь ведь, в бумагах этих, целое состояние! Твое состояние! Не могу я бросить его в печку!»
— Тогда он снова принял у меня бумаги и сам швырнул их в камин.
— Сжег! — ахнул Гесс.
— Сжег. — подтвердил Владимир Львович.
— Каков… — Гесс оборвал самого себя. — Продолжайте.
— Да, собственно, это и всё. Ну, рассказал он мне еще о тех сделках, о том, как неудачи буквально преследовали моего брата. О том, что и его, Семена, личное вмешательство уже не смогло исправить дела. А потом мы расстались: я ушел. И что бы, Вадим Арнольдович, вы ни хотели сказать мне сейчас, тогда у меня на душе было светло и радостно. Погода, правда, подкачала: как сейчас помню. Шел дождь, прямо поливал: холодный, тяжелый… ну да это и понятно: дело-то уже к зиме шло, а в нашем климате — не то что здесь!
Владимир Львович кивнул в сторону окна.
— Хотя и здесь, похоже… гм…
Гесс тоже хмыкнул: площадь за окном превратилась в море фонтанчиков. Припустившийся с почти уже черного неба дождь каждой своею каплей разбивался о плиты, полнил щели меж ними и лился потоком — по едва заметному уклону — в сторону колокольни.
17.
— Значит, — отвернувшись от окна, продолжил Гесс, — на днях вы получили письмо?
— Да, — подхватил Владимир Львович, — получил. И очень, признаюсь, удивился, причем, если можно так выразиться, сразу двум обстоятельствам. Во-первых, конечно, самому факту: с чего бы Семену писать мне, если можно просто снять трубку с рычага и соединиться со мной напрямую? Как-никак, а мой номер есть в абонентском справочнике! Когда я его только оформлял, дороговато было, не очень-то мне и по средствам — тогдашним, но после стало полегче: компания перешла в собственность Города и…
— Да-да, это я знаю! — Гесс невольно улыбнулся, припомнив опросные листы, один из которых он, будучи весьма педантичным человеком, заполнил лично. — Такая же история![30]
— Вот и странно было, что Семен написал, а не позвонил.
— А второе обстоятельство?
— Само письмо.
— То есть?
— Видите ли, — пояснил Владимир Львович, — я говорю «письмо», но на деле это была скорее записка, так как почтой она отправлена не была. Ее доставил мне курьер, но тоже не служебный, а какой-то… подозрительный.
Гесс — очевидно, это было его манерой, когда он становился особенно внимательным — в который уже раз за эту беседу наклонился вперед — к собеседнику. Казалось, даже сами уши Вадима Арнольдовича слегка повернулись в сторону генерала: чтобы не пропустить ни слова.
— Что вы имеете в виду? — спросил Гесс. — Что значит «подозрительным»?
— Да вот то и значит. Это был — как бы сказать? — старик или почти старик. Во всяком случае, если этому человеку и было не так уж много лет, то выглядел он достаточно паршиво. Наверное, жизни провел тяжелую, тревожную, вот и состарился прежде времени. Но главной его отличительной чертой было вовсе не это. Самым странным, что было в нем, оказались его манеры…
— Манеры!
— Да, представьте себе! — подтвердил Владимир Львович. — Вы, скорее всего, уже не встречали вживую старых господских слуг…
Глаза Вадима Арнольдовича сузились:
— Господских слуг?
— Именно: важных таких, самоуверенных, как будто не ставящих вас лично ни в медный грош…
— Ну-ка, ну-ка…
— Значит, встречали? — тут же удивился Владимир Львович.
— Похоже, да. И совсем недавно!
Теперь сузились и глаза Владимира Львовича:
— Позвольте поинтересоваться: где?
Гесс еще больше наклонился к генералу:
— А как вы сами думаете?
Наклонился вперед и Владимир Львович — ему, по его плотной фигуре, сделать это было тяжеловато, но он сделал!
— Неужто у Сёмы?
— Вам, — зачем-то ушел от прямого ответа Гесс, — что-нибудь говорит фамилия «Талобелов»?
Владимир Львович задумался, но потом отрицательно покачал головой:
— Никогда не слышал. А кто это?
— Полагаю, — тогда уже ответил Гесс, — этот ваш старомодный слуга. Старик. Курьер, доставивший вам записку от Молжанинова. Что, кстати, куда более странно, чем всё остальное…
Владимир Львович вопросительно посмотрел на Гесса, и тот объяснил:
— Мы — Юрий Михайлович и я — полагаем, что Талобелов — когда-то он, кстати, был из наших, из полиции… так вот: мы полагаем, что он должен был выехать из России вместе с Молжаниновым. Ведь Молжанинов из России выехал, не так ли?
— Да ведь вы сами это прекрасно знаете! — немедленно, но и не менее удивленно воскликнул Владимир Львович. — Разве нет?
— Теоретически, — подтвердил Гесс и откинулся обратно на спинку стула.
— Как так — теоретически?
— Очень просто. — Гесс, сам того не замечая, повторил машинальный жест Можайского: склонил голову к плечу, словно так ему думалось лучше. — Мы знаем, что Молжанинов должен был выехать в Италию. Мы знаем, что его должен был сопровождать Талобелов. Мы даже знаем, что оба они обзавелись билетами — их, говоря точнее, мы, полиция, и снабдили билетами! Знаем мы и то, что оба они сели в вагон и не выходили из него, пока поезд не тронулся. Но дальше — всё. И то, что вы рассказываете мне о письме и о личности того, кто это письмо вам передал, заставляет меня усомниться в справедливости наших знаний. Если только…
