— Бросьте его обратно, мисс Гонора! — кричит он. — Они не уснули, они еще не уснули.
— Пустяки, они мне ничего не сделают, — говорит Гонора. — Дайте только бумажный мешок.
— Джордж Уолф только что принес их, — говорит мистер Хайрам, суетясь в поисках бумажного мешка. — Если один из этих четырехфунтовых ухватит вас, вы можете остаться без пальца.
Он подает раскрытый бумажный мешок. Гонора опускает туда омара, поворачивается и снова погружает руку в бак. Мистер Хайрам вздыхает, но Гонора быстро вытаскивает еще одного омара и кладет его в мешок. Расплатившись с мистером Хайрамом, она выносит своих омаров на улицу и идет к углу, где стоит автобус, поджидая пассажиров в Сент-Ботолфс. Она протягивает мешок с омарами водителю.
— Держите, — говорит она. — Я через несколько минут вернусь.
Гонора направляется к мануфактурному магазину, но, когда идет мимо магазина стандартных цен, ее привлекает запах сосисок. Она усаживается у стойки.
— Ваши сосиски так чудесно пахнут, — говорит она буфетчице, — что я не могу удержаться от соблазна съесть штучку. Знаете, моя двоюродная сестра Джустина когда-то играла здесь на рояле. О, она бы умерла, если бы звала, что я это помню…
Гонора съела две сосиски и блюдечко мороженого.
— Это было чудесно, — говорит она девушке за стойкой и, собрав свои пожитки, идет вниз но улице, снова к остановке автобуса, как вдруг замечает над входом в кинотеатр «Нептун» анонс: «РОЗА ЗАПАДА». Что за беда, думает Гонора, если старая женщина посмотрит фильм; но, купив билет и входя в темный непроветренный зал, она испытывает все муки человека, вынужденного совершить нравственно нечистоплотный поступок. У нее не хватает мужества преодолеть свои недостатки. Она знает: идти в темное помещение, когда мир вокруг залит светом, плохо. Да, плохо, и она несчастная грешница. Она покупает коробочку жареной кукурузы и занимает боковое место в последнем ряду — уклончивую позицию, которая как бы смягчает тяжесть ее вины. Она жует жареную кукурузу и подозрительно следит за развитием фильма.
Тем временем Мэгги держит ее ленч с краю на плите, чтобы он не остыл, а ее омары, борясь за свою жизнь в бумажном мешке, совершили путешествие в Сент-Ботолфс и теперь возвращаются в Травертин. Мистер Бурстайн, инспектор банка, побывал на Западной ферме. Сара была любезна и постаралась помочь.
— Я сама не видела Гонору, — сказала она, — но мы ее ждем. Она интересуется какой-то мебелью, стоящей у нас в сарае. Может быть, она там.
Мистер Бурстайн идет к сараю. Он городской парень, и величина сарая и густые запахи пробуждают в нем тоску по дому. Большой желтый паук ползет но полу сарая прямо к нему, и он стороной обходит уродливую тварь. Лестница ведет на сеновал. Две ступеньки сломаны, а третья вот-вот сломается. Когда Бурстайн взобрался на сеновал, там никого не оказалось, хотя утверждать это наверняка было бы трудно, так как сеновал освещался одним окном, густо затканным паутиной и занесенным сенной трухой.
Гонора смотрит фильм дважды. Покидая кинотеатр, она чувствует себя усталой и опечаленной, как всякая грешница. Выход из кинотеатра тянется наподобие туннеля под уклон до самого тротуара. Небольшой участок тротуара здесь выложен каким-то скользким камнем; там было мокрое пятнышко от растаявшего льда мороженщика или от молока из детской бутылочки. А может быть, это даже чей-нибудь плевок. Гонора поскользнулась и грохнулась на камень. Сумка отлетает в одну сторону, палка в другую, а треугольная шляпа сползает на нос, Девушка иди женщина — сущая ведьма — видит все это из окошка кассы, и сердце у все замарает, так как в этой упавшей старухе она усматривает безжалостность времени. Она ощупью находит ключ от кассового аппарата и запирает деньги. Потом открывает дверь своей башенки, или святилища, и спешит туда, где лежит Гонора. Она опускается перед ней на колени.
— Ах, мисс Уопшот, — говорит она. — Дорогая мисс Уопшот…
Опираясь на руки, Гонора приподнимается и становится на колени. Затем медленно поворачивает голову к новоявленной самаритянке.
— Оставьте меня в покое, — говорит она. — Пожалуйста, оставьте меня в покое.
Голос не суровый и не повелительный. Это скорей тихий, жалобный голос огорченного ребенка, мольба о том, чтобы не унижали ее достоинства. Подходит все больше и больше народу. Гонора все еще стоит на коленях, упираясь руками в тротуар.
— Пожалуйста, оставьте меня в покое, — говорит она собравшимся. Пожалуйста, займитесь своими делами. Пожалуйста, уйдите и оставьте меня в покое. — Они понимают, что ее устами говорит страх обнаружить страдание, и отходят на несколько шагов. — Пожалуйста, оставьте меня в покое, повторяет она, — пожалуйста, займитесь своими делами.
Она поправляет шляпу и, опираясь на палку, поднимается. Кто-то протягивает ей сумку. Платье у нее порвано и запачкано, но она идет прямо сквозь толпу туда, где ждет автобус на Сент-Ботолфс. Водитель, привезший ее утром в Травертин, пошел домой ужинать, и его сменил молодой парень.
— Что вы сделали с моими омарами? — спрашивает его Гонора.
Водитель сообщает, что омары доставлены; у него хватает догадки не требовать с нее плату за проезд. Итак, они едут по дороге вдоль реки в Сент-Ботолфсе; Гонора слезает на перекрестке и через заднюю калитку входит в свой сад.
Марк хорошо поработал. В сумерках — ибо сейчас уже почти темно — у дорожек и клумб аккуратный вид. Гонора осталась довольна сегодняшним днем, и ей понравился фильм. Полузакрыв глаза, она все еще видит красочные равнины и индейцев, скачущих вниз по склону холма. В этот летний вечер окна ее кухни освещены и открыты, и, приближаясь к ним, она видит Мэгги, которая сидит за кухонным столом со своей младшей сестрой. Она слышит голос Мэгги.
— «Окунь! — говорит Мэгги. — Окунь! — говорит она, и стучит крышкой от блюда, и вся кипит от ярости. — С чего это тебе взбрело в голову, что я хочу к завтраку окуня?» Несколько недель она твердила, что ей хочется кусочек окуня, и я вчера на собственные деньги купила двух окуньков у мальчишки Таунсенда и хорошенько их зажарила. И вот как она меня поблагодарила! «Окунь! — говорит она. — С чего тебе взбрело в голову, что я хочу на завтрак окуня?»
Мэгги говорит без горечи, без всякой горечи. Они с сестрой громко хохочут при воспоминании о Гоноре, которая в это время стоит в темноте под освещенными окнами собственного дома.
— Ну что ж, — продолжает Мэгги, — тут я слышу, что мистер Макграт идет по аллее и опускает почту в щель для писем, и я иду в холл за ее письмами и отдаю их ей. И знаешь, что она с ними сделала? — Мэгги от смеха качается взад и вперед на своем стуле. — Она берет эти письма — их было штук двенадцать — и бросает в камин. О господи, да с ней веселее, чем в самом лучшем цирке!
Гонора проходит мимо окна по газону, но они не слышат ее шагов: они слишком громко смеются. На полпути к входной двери Гонора останавливается и обеими руками тяжело опирается на палку, охваченная таким неописуемо сильным волнением, что она сама себя спрашивает, не служит ли это чувство одиночества и растерянности доказательством непостижимости жизни. Мучительная боль пронзает ее, колени слабеют; она так горячо жаждет понимания, что обращает взор к небу и произносит что-то вроде молитвы. Затем она собирается с силами, входит в парадную дверь и весело кричит из холла:
— Это я, Мэгги!
Наверху, у себя в спальне, она выпивает полный стакан портвейна. Пока она переобувается, звонит телефон. Это бедный мистер Бурстайн, снявший номер в гостинице «Вайадакт-хаус», которую отнюдь не назовешь подходящим местом для порядочного человека.
— Ну, если вы хотите меня видеть, приходите, и вы меня увидите, говорит Гонора. — Меня не так трудно найти. Если не считать поездок в Травертин, я почти семь лет никуда не выезжала из Сент-Ботолфса. Поезжайте и скажите вашим начальникам в банке, что если им хочется кого-нибудь прислать ко мне для разговора, то пусть выберут человека, у которого хватит смекалки не только на то, чтобы отыскать старую женщину.
Засим она вешает трубку и спускается в столовую, чтобы с аппетитом поужинать.
7
Утренний свет и шаги Уопшотов в верхнем холле разбудили девушку. Она прежде всего почувствовала, что находится в неизвестном ей месте, хотя немного было мест, где она не испытывала бы такого же ощущения. В комнате пахло колбасой, и даже утренний свет — золотистый со всеми его голубоватыми тенями — казался ей настолько чужим, что причинял боль; и она вспомнила, как в первую ночь в туристском лагере проснулась оттого, что намочила постель. Затем она вспомнила катастрофу — все, что было, — но не со всеми подробностями; несчастье смутно рисовалось ее сознанию, как валун, слишком большой, чтобы его сдвинуть, и слишком крепкий, чтобы его разбить и увидеть, из чего он состоит. Все происшедшее стояло в ее сознании как темный камень. Простыни — полотняные и влажные — вновь пробудили в ней боль неизвестности, и ей хотелось понять, почему человек чувствует себя таким измученным и несчастным в том мире, где ему предначертано жить. Она встала с кровати и обнаружила, что все ее тело затекло и болит. В стенном шкафу она нашла свое платье и в кармане несколько сигарет. Вкус сигареты немного уменьшил мучительное ощущение необычайности, и Розали отнесла раковину, заменявшую пепельницу, к своей кровати и снова легла. Ее трясло, она дрожала и безуспешно пыталась заплакать.
