сходились они к тому, что лицезреет он ангела, чистейшее существо пронзительной красоты, невинное и добродетельное.
Она жила в противоположной стороне от Чертаново, в Отрадном, в новом доме. Так и не заметив Ефимова, она вошла в подъезд и исчезла. Он стоял возле панельной девятиэтажки будто перед храмом Господа. На глаза наворачивались слезы, в природе вечерело, холодало, а потом вспыхнуло окно на третьем этаже, явив ему ее безупречный классический силуэт, и он отнесся к этой музейной картине как к чуду благоговеющей к нему природы.
Ефимов не спрашивал себя, зачем он стоит под окнами девочки, в которую нечаянно влюбился, чего выжидает и на что надеется. Он просто стоял, переполненный чувством, и глядел, как она теперь сидит на подоконнике с плюшевым мишкой в руках.
Домой языковед вернулся под утро и, дрожа всем телом, рассказывал жене Татьяне о чуде, случившемся в осень его жизни. Татьяна плакала, счастливая за него, понимающая, что Ефимов не видит в своей Ульрике ничего, кроме чистоты, он лишь обожествляет юную девочку, возводя ее на пьедестал своей последней музы. Но это не могло быть правдой, потому что во всяком девичьем теле до срока скрывается женщина. Может быть, сейчас ее не разглядеть, но время всегда распускает бутон в цветок… Просто Ефимов предпочел не анализировать происходящее с ним, лишь удивлялся себе с дурацкой улыбкой, чувствуя, что в нем забродили весенние соки – иногда и умирающее вино бродит, – о которых он позабыл десятилетия назад. Дрогнуло и то, что было давно утилитарным.
Он ездил в Отрадное каждый вечер, чтобы дождаться ее, выходящую из автобуса, а затем часами караулить ее появления в окне… Однажды он увидел, как она села на подоконник в шортиках и топе, и чуть было не лишился сознания… После с ним случилась горячка, и Татьяна прикладывала к его лбу мокрую тряпочку. Во сне Ефимов вдруг стал бредить на древнесаксонском, иногда проговаривая целые части рыцарских баллад…
Каждый вечер, в шесть часов, Ефимов занимал свое место под окнами девочки, уже зная ее имя от подруги, с которой они иногда пересекались возле дома. Кристина, а счастье его сердца звали именно так, училась в педагогическом техникуме, эту информацию он услышал от ее отца, когда тот с дочерью возвращался из продуктового магазина.
– Как дела в техникуме? – спросил крепкого телосложения мужчина с приятным лицом и открытым миру взглядом.
– Ничего, – ответила девочка. – Все хорошо…
…Наступило лето, холодное и дождливое, Ефимов часто простужался, впрочем, поста часового любви не оставлял и кашлял потихоньку в кулак.
А на День защиты детей он встретился с ней глазами. Она долго и внимательно смотрела на него, а душа Ефимова, казалось, была готова сорваться, как птица с ветки, и унестись в просторы мироздания. Но, видимо, крепкими были еще корешки сакрального, и он ответил на ее взгляд своим таким же затяжным, почти признательным. А потом девочка исчезла в темноте своего окна.
Следующим вечером, тоненькая, с лебединой шеей и забранными в узел волосами, она вновь явила себя миру и опять смотрела Ефимову, казалось, прямо в нутро. Он был болен и почти немощен, но могучее чувство как универсальное лекарство заставляло его жить и гореть доменной печью.
Она помахала ему.
Он помахал в ответ.
А еще через некоторое время из подъезда вышел отец Кристины и направился к Ефимову.
Крепкий телом и открытый лицом, он остановился в метре от Ефимова и спросил:
– Мужик, тебе чего?
– Ничего, – ответил Ефимов.
– А чего здесь под окнами ошиваешься?
– Я дочь вашу люблю…
Мужчина опешил:
– Ты чего дед, с дуба рухнул?!
– Мне ничего не надо, – принялся объяснять Ефимов. – Я не педофил, я просто увидел вашу дочь…
Он тараторил, рассказывая, что доктор наук, что уже на пенсии, что так уж получилось, что Кристина проходила невдалеке от лавочки, на которой он сидел. Он уверял, что ничего, помимо созерцания, ему не нужно, что он любит свою жену Татьяну, которая в курсе происходящего, что он скоро возьмется за перевод древнейшего манускрипта… И Кристину любит, но совершенно в ином смысле…
Мужчина ударил Ефимова, впрочем так – только ткнул легонько в лицо, но языковеду этого было достаточно. Истощенный многомесячным стоянием на посту, вечно простуженный, он упал в траву и захлопал глазами, как ребенок, которого вроде и есть за что наказывать, а вроде и не за что. Из носа потекла струйка крови. Только разбитых интеллигентских очков не хватало…
Сам мужчина тотчас пожалел о содеянном. В сердце кольнуло. Он еще никогда не бил стариков. И не собирался. Господи, как же это вышло-то!..
– Дочь говорит, что вы уже много месяцев ее преследуете, – растерянно развел он руками.
Ефимов приподнялся на колени, а потом с помощью протянутой руки отца девочки встал и, похлопав по карманам, отыскал носовой платок.
– Так никакого злого умысла…
Что-то мужчину мучило в сложившейся ситуации. Ему даже показалось, что он сделал сейчас что-то гадкое. Что он не расслышал в пожилом человеке искренности, поступил как все и унизил его.
– Простите…
– За что же? – спросил, хлюпая носом, Ефимов, задрав голову и промакивая кровь найденным платком.
– Пойдемте к нам. Жена поможет привести вашу одежду в порядок.
Ефимов всплеснул руками, отнекиваясь: мол, и так причинил столько волнений, что домой доберется и там уже жена приведет его в чувство… Он коротко глянул на окно, в которое за ситуацией внимательно наблюдала девочка. Ему казалось, что лицо ее раскраснелось, что она плакала.
– Поеду… Поеду восвояси…
– Только не возвращайтесь больше! – попросил отец Кристины. – Сами понимаете… Как-то все странно это… И извините еще раз…
– Все нормально, кровь уже не идет…
До полуночи Татьяна врачевала ефимовские раны, полученные на поле боя любви, а потом читала мужу вслух набоковскую «Лолиту», а он фыркал, местами искренне, приговаривая: «Фу, как неприлично»…
Всю последующую неделю Ефимов ездил в Отрадное, только место наблюдения сменил. Смотрел на девочку из-за деревьев, улыбался, глядя, как залитая солнцем Галатея выходит из автобуса, и провожал ее восторженными глазами.
В понедельник его пост обнаружила подружка Кристины, попросила не волноваться и протянула Ефимову сложенный вдвое лист бумаги.
– Все будет хорошо! Это от нее, – ободрила девушка и исчезла за кустами увядающей сирени.
В метро он развернул бумажку и увидел сноску для Интернета – и больше ничего. Подумал, что это адрес ее образа, страничка с иконой искренности и подарок ему за все мучения. За все воздается!
– Спасибо! – прошептал языковед под свод станции «Чертановская». – Спасибо.
Он несся к дому, словно молодой, будто ему даровали
