старше его, а ты всё равно нянчишься со мной, как с маленькой! Я сама могу справиться. Вон, лучше к Хэмфри приставай. Да, Хэмф? Да? Да-да? Хватит меня игнорировать, Хэмф!
Она вдруг пристала к младшему брату, схватив его за руку и начав его трясти, чтобы хоть как-то привлечь к себе внимание, но тот упорно делал вид, будто её не существовало. Пустое место. «Очередная пустышка этого мира, как не гниющая бутылка из-под кока-колы – такие люди тоже не гнили, но и не цвели. Просто существовали, как воздух – пусто, бессмысленно и совершенно бесполезно», – меня передёрнуло от моих же недавно сказанных слов: неужели настолько это было правдой? Как бы плохо я порой ни относилась к Олин, мне всё же в тайной глубине души хотелось верить в то, что она чем-то отличалась от других, чем-то… светлым, добрым.
Но так ли это?
– Олин, пожалуйста, перестань, – вежливо и терпеливо попросил Джозеф, кладя руку на плечо сестры. – Видишь, Хэмф не в настроении сейчас разговаривать, поэтому не надо к нему приставать, пожалуйста.
– Да он всегда не в настроении со мной разговаривать! – ещё больше возмутилась она, видимо, решив в этот момент выплеснуть всё, что накопилось за долгое время. – Он постоянно называет меня глупой и совершенно бесполезной! А я ведь порой пытаюсь ему помочь, защитить его от одноклассников, но он никогда не только меня не благодарит, но и вообще мне ничего не говорит! А ты, – она наконец-то посмотрела на старшего брата, – ты вообще не интересуешься мной по-настоящему! Только спрашиваешь, как у меня учёба и как дела, помогаешь с уроками и со всем остальным, но на меня саму тебе ведь наплевать! Совершенно пофигу тебе на то, что я не переживаю насчёт какой-то там тупой математики, а переживаю насчёт своих отношений!
– Каких отношений? – растерялся Джозеф, словно и не услышал всех других слов.
– Вот, ты даже не знаешь, что у меня есть парень!
Забавно.
Иметь парня в двенадцать лет – очень опрометчиво, наивно и совершенно бессмысленно. Разве продержится такая любовь надолго? Вряд ли. Может быть, с кем-нибудь такое и прокатило бы, но точно не с Олин – слишком вспыльчивой и ревнивой она была. А ещё очень мстительной: помню, она чуть не поссорила нас с Джозефом из-за того, что я рассказала о том, что она на самом деле делала со старшеклассницами на вечеринке. И вспомнить подобное можно было очень многое… Вот только разбитое сердце – это всегда больно. А мне не хотелось, чтобы Джозеф волновался за свою порой слишком глупую сестру.
– Как я должен был этом знать, если ты ничего мне не рассказывала? – мертвецки спокойным голосом задал вопрос Джозеф.
– А спросить у меня, нет? – развела руками Олин, делая вид, что будто ни в чём не виновата. – Ты ведь только с уроками ко мне и пристаёшь! А поинтересоваться моей личной жизнью тебе нет никакого дела!
– Я даже предположить не мог, что у тебя в таком возрасте может уже появиться кто-то, – возразил молодой человек.
– У неё одни мальчики в голове, какая учёба? – неожиданно вдруг подал голос Хэмфри, до этого молчавший с самого прихода.
– И ты туда же! – совсем разозлилась Олин. – Все одинаковые! Никто меня не понимает! Пошли вы все в задницу! – она резко встала со стола и уже только в проёме двери обернулась ко всем нам лицом. – И не подходите ко мне больше! Особенно ты, Джозеф.
И скрылась в своей комнате, хлопнув дверью.
Подумать я ни о чём не успела, как послышался новый скрип отодвигающегося стула: это Хэмфри тоже встал из-за стола и молча, кинув напоследок на меня виноватый взгляд, вышел из кухни. От собственного тяжёлого вздоха я вздрогнула – даже не заметила, как всё это время неподвижно сидела за столом и слушала спор, что вновь разрушал семью Филдингов.
Как же больно.
Чертовски больно.
Больно смотреть на Джозефа. Тот сидел ошеломлённый, с пустотой в груди вместо сердца и лёгких. Плечи опущены, глаза покраснели, будто он плакал; в бледном свете, что шёл из окна, юноша казался чуть ли не белым, как лист бумаги – таким являлся только что стёртый рисунок семьи. Джозеф выглядел ещё более устало и болезненно, чем был до этого, отчего моё сердце переполнялось ещё большей тревогой за него.
Чёрт.
– Может, у неё сегодня был плохой день, поэтому Олин так…
«Разозлилась на тебя?..» – я не смогла договорить. Замолчала. Так будет правильнее.
И менее… плохо.
Джозеф любил тишину. И особенно её любил, когда было так невыносимо больно. Тихо, но не пусто – потому что я рядом. Согревала этот холод квартиры, которую не мог отогреть даже Джозеф своим тёплым характером. Я знала, что была для него неким «якорем» – тем светом, ради которого стоило подняться с колен и жить дальше. Вот только я никогда не чувствовала в себе свет – лишь мрак и полная безнадёжность ситуации. Но ради любимого… я старалась быть лучше. Добрее. Нежнее.
Светлее.
Я прижалась к его хрупкой груди, положив голову ему на плечо. Джозеф крепко обнял меня в ответ. Я слышала стук его сердца, что перекачивало обиду и яд ссоры по венам, и прижалась сильнее, пытаясь перелить в себя всю отравленную его кровь, переманить на себя плохие мысли, унять бушующую боль. Мне отчаянно хотелось вылечить его от неведомой мне болезни душевного беспокойства. Это тяжело за всех всегда переживать: за мать, за брата и сестру, за меня, за друзей, за всех. Я до сих пор не представляла, как Джозеф мог выдержать такое, буду очень впечатлительным и ранимым, как неокрепший птенчик, брошенный своими родителями. И брошенный вовсе не на произвол судьбы, а на съедение своего самого главного страха – остаться совершенно одиноким.
Самым одиноким во всём мире.
Не знаю, сколько мы простояли так в объятиях, вслушиваясь в тяжёлую тишину и думая каждый о своём, пока я осторожно не отстранилась от возлюбленного:
– Давай выйдем на улицу. Там… тебе может стать легче.
Он ничего не ответил, лишь молчаливо пошёл переодеваться, тем самым давая понять, что согласен с моей идеей. Мне ничего не оставалось делать, как последовать за ним, взволнованно смотря в его спину, покрытой белой тканью футболки. Меньше всего на свете мне хотелось видеть Джозефа таким разбитым – ведь в такие моменты я не могла ему ничем по-настоящему помочь, что бы там ни говорила и как бы его ни утишала.
От чувства собственной беспомощности мне самой становилось больно.
Колдстрейн
