— И к тому же любая опасность — близость любви и смерти — истончает пленку между нашей мнимой жизнью и настоящей, которую мы лишь угадываем через туман, — добавил Идрис.
— Через мутное стекло, приятель! Да; всем этим путь не пролагается, но направление намечается — как стрекалом погонщика и этим… жалом в плоть.
— А, помимо прочего, мы даем тебе не еду и питье твоего мира, но их метафору, которая, правда, будет куда действеннее того, что изображает, так что еще неизвестно, какая из двух реальностей оригинал, а какая — зеркальная копия, — подытожила старуха. — Главная напасть на вас, людей, что вы слишком многое в мире понимаете натуралистически, а не метафорически, и в своей конфессиональной деятельности так же. А ведь не ничего вреднее для живого религиозного чувства, чем наклонность к сугубому буквализму… Но даже если вы кое-как становитесь на верный путь и прозреваете картинность, аллегоричность, символичность и образность всего тварного, то полагаете в своей простоте, что образ — это так, нечто художественное, бесплотная красивость и не более того.
— Я совсем запутался, добрая женщина: что, по-вашему, истинно, а что нет? Одного я не хотел бы: искушения соблазном.
— Да кто тебя спрашивает, нежить, чего ты хочешь, а чего нет!
— Вот что, Ара, — примирительно сказал Леонард, — дай-ка ему молочка с бхангом, такого, как на индийской свадьбе натирают, и будет с него.
— Жених, тоже мне, — хмыкнула Аруана, — алхимический и алфизический.
Однако густое и сладкое молоко в большой и плоской деревянной чаше все-таки появилось. «В самый раз и Белле полакать, — подумал Шэди, — хоть какая она мне невеста».
Пока он пил, ради удобства усевшись за столик, парочка собачников тихо смылась. Шэди вздохнул чуть свободнее — умствования попа и мусульманина изрядно его тяготили. В харчевне тоже стало как будто просторнее: сеть подобралась кверху, люстра никак уже не напоминала висельника, факелы разгорелись ярче, а котел вообще засверкал, точно небольшое светило.
— А знаете, Арауна — или Аруана все-таки? — произнес он в куда более развязном тоне, чем его обычный, — я вспомнил одну историйку, которая случилась со мной, и к тому же случилась не во сне, а на самом деле. Правда, история не бог весть какая складная, а дидактики в ней и вовсе ни на грош.
И он начал рассказывать новеллу, которую прилично будет озаглавить -
ИСТОРИЯ О ЗЕЛЕНОМ ШАРИКЕ
Случалось ли вам, голубушка, в детстве дружить с девчонками? Конечно, я соображаю, что вы, по логике вещей, сами были одной из них, в отличие от меня; ибо я чисто номинально и по факту наличия некоего потенциально прямостоящего органа считался мальчиком и мужчиной. Нет-нет, я имею в виду только то, что девочки — да и девушки, и вообще все женщины — между собой не дружат, а водятся: дружба — понятие, имеющее хождение только внутри сильного пола. Как говорили раньше, дружат марсиане, водятся и дружатся венерианки, а вот мосты между обеими половинами юного человечества не наводит почти никто. Брак — иная материя, это для взрослых, да и то неизвестно, мост это или меч… Вообще-то я неспособен ни на что, кроме общих мест, вы уж простите меня.
А вот мы попробовали дружить: я и моя одноклассница. Ну, я, конечно, был ее кавалер без страха и упрека, трубадур и портфеленосец. А школьные портфели тех времен бывали тяжеленные: учителя требовали иметь полный комплект на пять-шесть, а то и семь уроков, а еще обувная сменка, и физкультурная форма, и завтрак… Ранцы тогда уже изобрели, но они практиковались только малолетками. В пальто ее втряхивал на глазах у всего класса, сидел если не за одной с нею партой, то прямо сзади — и вовсе не для того, чтобы сдирать диктанты или контрольную по тригонометрии, можете мне поверить: хотя уж если так вышло, отчего не попользоваться? Вот сочинения она писала шибко нестандартные, и пользы классу от них не могло быть никакой.
Мир ее фантазий приоткрывался — с самого, впрочем, уголка, — по малейшему поводу: в пересказах прочитанного, изложении исторических событий, в рисунках и поделках. Чуть что — и ее несло без удержу. Кое-кто из наших вид спорта устраивал из того, что заставлял ее фонтанировать, но всерьез к этому относился, похоже, один я.
К восьмому марта всем девчонкам дарили мимозу, как булгаковской Маргарите, о которой, правда, мы узнали куда позже. А я — цикламен вместе с луковицей. Специально выращивал: на цветы у меня рука была легкая. Любимой учительнице приходилось наши с ней отношения защищать перед всеми одноклассниками и даже почти всей школой — в качестве эталона истинной дружбы. Простим ей недогадливость, взрослые ведь порой бывают так наивны!
Дорога к дому длилась полчаса и шла по довольно необжитым местам, так что я считался еще и ее телохранителем. Ну, она, по правде говоря, сама была не из робких, но ведь это как раз бывает самое опасное — раззадоривать всякую шваль. А платила она мне — вы угадали, да? Рассказами. Жаль, я забыл почти все их — они были мимолетно связаны с теми предметами, которые она подбирала на дороге или видела вокруг, и ушли вместе с дорогой к дому и самим домом. Помню я гниловатые сквозные заборы, ветхозаветные тротуары из темно-рыжего кирпича, вбитого в землю, со мхом в зазорах, широкие метлы кленов, которые подстригали каждый год с почти маниакальным упорством, да сосновый лес и кучевые облака в прогале улиц… А еще проходили мы мимо старой фабрички пластмасс — такой, знаете, по части мыльниц и целлулоидных кукольных головок, которые пришиваются к тряпочному туловищу. Она не оправдала себя и захирела еще до войны, когда нас не было на свете; остался один подвал. На его месте решили строить медицинский центр, но пока она служила центром только местного фольклора.
И вот моя подружка тоже стала накручивать свои фантазии вокруг избитой детской темы — какие там, в заброшенной подвальной яме, остались замечательные игрушки. Строго говоря, не такие уж полетные это были фантазии: некоторые мои одноклассники — да и взрослые — пробовали отыскать там кое-что втайне от местной общественности. Я же боялся: и ступенек туда нет, и лестницу-то волоки на глазах у всего поселка… Что-то было в этих рассуждениях фальшивое — будто я боялся признать истиной тот факт, что просто так, без какого-то выверта или волшебства, в настоящий, вовсе не этот, подвал не проникнуть. А потом, видите ли, почтенная дама: сделать — означает полностью довериться россказням, чтобы после сразу же их разрушить. Вы понимаете меня?
А игрушки — ох! Были там, значит, волшебные кубики, картинка из них, если сложить ее по особым правилам, оживала и двигалась наподобие мультяшки. Из мозаичных деталек можно было, если повезет, сложить панораму, в которую можно войти, как в пруд, а из конструктора — целый город, деревья, дома, мебель в домах. Все как в жизни, только совсем маленькое. Ну и куклы, конечно, — они были не из тяжелого папье-маше, как мои, а из легкого, упругого и теплого материала, похожего на те розовые изнутри раковины, что нашел на морском берегу в самое счастливое для тебя лето; наряды для этого карликового народца лежали в отдельных коробках, и все это по росту, изящно стачанное, связанное и сшитое. Моя подружка пыталась повернуть мои мечты к космосу летучих блюдец и вселенной механических чудес, но я не поддался. Я хотел только того, что видел рядом с собой — того, но в то же время не такого.
Убогие желания, скажете вы, — и будете правы. Но когда разговор идет промеж двоих, все это кажется таким сочным, таким живым! Ведь оба мы имели в виду нечто большее, чем бывало сказано, — и каждый свое; но в главной идее вымышленной и в то же время «такой-как-надо» жизни мы соединялись.
Она не выдержала первая. Не век же ей было тешить мое себялюбие — она в мечтах строила для себя куда больший мир, отличавшийся от моей интимной вселенной широкими физическими просторами и мысленными сквозняками. Ей не хватало слов, чтобы передать это мне, хотя и через те образы, на которые я вынуждал ее, ко мне проходило какое-то понимание. «Послушай, мне надоело играть с тобой в неправду, — сказала она в конце концов. — Зачем ты меня все время на это подначиваешь? И добро бы только на вранье — в конце концов, не я, а ты сам хочешь себя обмануть. Это похоже на то, что карлики, лилипуты выдумывают своих… микропутов вместо того, чтобы расти вместе со своей вселенной. Мы как страусы: уходим в малое внутри себя, чтобы не видеть большого».
Я не понял ее — или понял слишком хорошо. И разобиделся ужасно! Иногда так не хочется слышать, как дают вещам их настоящее имя — кажется, что тебе плюнули в самое заветное, в лучший уголок твоей души. Ну, это я сейчас так сложно говорю, а тогда я поступил куда проще: разревелся от незаслуженной обиды, бросил к ее ногам ее портфель и мешок с обувью и ушел…. И с такой вот злости схватил я нашу лестницу (Господи, они ведь при каждом доме были — на крышу лазить и снег чистить!), притащил ее к тому подвалу — а вечер только начинался, мы учились во вторую смену, — запустил внутрь и влез. Совсем просто.
