Следующее воспоминание: грохот вертолета. Потом: я лежу в кровати, устал, хочу спать, ничего не знаю, скоро конец.
Только на четвертый день выяснилось, что я буду жить. Из-за вдыхания паров бензина возникли серьезные повреждения легких и крови. Ожоги сами по себе: на лице, голове и на руках, не были опасны для жизни, но зато шрамы остались до сих пор.
Слава Богу, что я тогда не мог читать газет. «Bild» поместила заголовок: «У самого быстрого гонщика в мире Ники Лауды больше нет лица — только мясо, глаза вытекли». Когда я пошел на поправку и, к счастью, по-прежнему не мог читать газет, «Bild» обрадовал заголовком «Ники Лауда выживет… но как жить без лица?» Прогноз на мою дальнейшую жизнь выглядел так: «Как же жить без лица? Как бы жестоко это не звучало: даже если его тело полностью выздоровеет, он полгода не сможет показаться на людях. Только в начале 1979 года будет готово его новое лицо. Сформируются нос, веки, губы. Это лицо вряд ли будет похоже на прежнее. Лишь по мимике и речи друзья смогут опознать гонщика».
Так что надо честно признать, что я еще легко отделался.
Как только меня смогли перевезти из больницы в Маннхайме в Зальцбург, это было где-то через две недели, я дома посмотрел единственную видеозапись аварии. Один пятнадцатилетний паренек стоял совсем один в лесу и снимал на 8-миллиметровую камеру. Видно, как машина внезапно свернула вправо, пробила ограждение, врезалась в откос, и ее отшвырнуло на другую сторону. Все это произошло на скорости примерно 200 км/ч. В этот момент у машины оторвался бензобак. Потом можно было увидеть, как в лежащую поперек трассы Ferrari врезалась машина Бретта Лангера, и ее протащило еще сто метров дальше, потом вспыхнуло пламя. На фотографиях и других записях видно, насколько беспомощны были маршалы без огнеупорной одежды. Как другие гонщики — Ги Эдвардс, Бретт Лангер, Харальд Эртль — пытались меня спасти. И с каким презрением к смертельной опасности мой настоящий спаситель Артуро Мерцарио бросился в пламя и расстегнул ремни.
Когда я смотрел этот фильм в первый раз, то, конечно же, знал, что это происходит со мной, что это я. Однако по восприятию это была ужасная авария, которая произошла с кем-то другим. Я не мог отнести к себе происходящее на экране. Не осталось ни воспоминаний, ни какой-либо связи. Как будто речь идет о ком-то совершенно чужом. Поворот, удар, скольжение, огонь — «посмотри на него, посмотри на него!»
Не было никакого официального заявления по поводу причины аварии. Ferrari не высказались и мне, конечно, тоже нечего было добавить, так как мои воспоминания полностью стерлись. Сегодня я могу сказать, что послужило наиболее вероятной причиной аварии. Эта версия совпадает с той, которую с самого начала высказал мой тогдашний главный механик в Ferrari Эрманно Куоги. Он считает, что сзади у мотора вырвало правый продольный рычаг подвески. Двигатель является несущим элементом и соединен с подвеской колес магниевой деталью. Если эта деталь, продольный рычаг, сломается, то заднее колесо потеряет поддержку, вывернется и начнет влиять на управление машиной. В результате получится именно тот эффект, который приведет к неожиданному отклонению вправо. Подобные поломки у нас в Ferrari были и раньше, Куоги знал это совершенно точно.
Однако непосредственно перед тем я наехал левым передним колесом на поребрик. Так не было задумано, но ошибка очень незначительная и безобидная, так как поребрики на Нюрбургринге расположены под очень плоским углом. Но, возможно, машина при этом получила удар, который передался назад.
С тех пор я всегда утверждал, что авария не оставила длительных последствий на моей душе, характере или поведении. И это верно, хотя я и не совсем уверен, в какой степени этот фейерверк иногда действует на мое подсознание.
В сущности, мне очень помог мой талант управлять эмоциями с помощью трезвых рассуждений. Нет ни малейших причин комплексовать, если у тебя не хватает половины уха. Посмотри в зеркало — вот так ты выглядишь. Если кому-то ты поэтому не нравишься, тем хуже для него. Из моей лысины я даже сделал добродетель и получал деньги от Parlamat за постоянное ношение кепки. И после моего ухода из гонок кепка приносит мне тот же доход.
Авария не преследует меня, не бежит за мной, ни в мыслях, ни в снах. Поскольку, когда вспыхнул огонь, я был без сознания, то и не осталось никаких воспоминаний. Только один единственный раз высвободились ассоциации, связанные с тем, как я боролся за свою жизнь, это было в 1984 году на Ибице.
Один наш общий с Марлен друг оставил у нас дома сигарету с марихуаной. Для Ибицы это совершенно обычное дело, но не для нас. Я всегда держался на расстоянии от любых видов наркотиков, они меня не интересуют. Но по какой-то причине, просто под настроение, мы с Марлен тогда выкурили эту сигарету.
Мы сидели у нас в гостиной, и первые двадцать минут не происходило совсем ничего. А потом оно накатило и притом настолько интенсивно, что я понял — в этой сигарете было что-то более крепкое, чем просто в обычном для Ибицы косяке. Мы болтали о какой-то чепухе, глупо и все больше смеялись. Марлен вообще не могла больше сдерживаться. Я же лежал на диване, и мое тело казалось таким тяжелым, что я вообще не мог пошевелиться. Было чудесно так тупо лежать, вывалив язык изо рта.
На Марлен оно, похоже, меньше подействовало и, внезапно, придя в себя, она начала беспокоиться о моем состоянии. «Сконцентрируйся», — сказала она, — «сконцентрируйся, сделай что-нибудь»! Но я просто лежал и был счастлив. Единственное, что я смог сказать, было: «Надо отсюда выбираться!» Каким-то образом я тоже почувствовал, что что-то пошло не так, но мне было слишком приятно, чтобы сопротивляться.
Марлен не сдавалась: «Сделай что-нибудь, сделай что-нибудь! Давай, щелкни пальцами!» Я посмотрел на два своих пальца и попытался сложить их для щелчка, но все время промахивался. Марлен обеспокоилась еще больше, начала паниковать. «Давай поговорим о чем-нибудь», — сказала она, — «подумай о чем-нибудь! Кто изобрел пенициллин?» «Господин Пенициллин», — ответил я. Я совсем потерял контроль. Внезапно я понял, — Нюрбургринг, больница, вот так оно было: я падаю в дыру. Навзничь, переворачиваясь, я падаю в огромную дыру, и там будет очень хорошо, всему наступит конец. Я сказал Марлен: «пожалуйста, оставь меня умирать, это так прекрасно, хочу упасть в эту дыру.» Я почувствовал, что падение пройдет в полной невесомости, точно так же, как и тогда, в отделении интенсивной терапии.
«Прекрати эти глупости», — сказала Марлен. Я с трудом выбрался на поверхность, потом попытался изобразить движения одного чахоточника, которого мы оба знали, потому что он каждый день бегал по Ибице. Марлен на какое-то время оставила меня играться, потом сказала: «пойдем спать.» Я пошел в ванную и был просто поражен стоком раковины, снова дыра, я уставился в нее и… оооох… я снова падаю. Но теперь Марлен уже не оставляла меня одного и сразу же дала пинка под зад: «прекрати, идиот!» Мне ситуация совершенно не показалась смешной, все было совершенно серьезно: вот дыра и я хочу в нее упасть, так же, как тогда, после аварии. Тогда меня заставили снова думать обрывки разговоров врачей, Марлен, и я постепенно смог осознать ситуацию и собраться с силами. Я хотел жить, должен был занять чем-то свой мозг и не мог позволить захватить себя приятному желанию упасть в дыру. Вот то, как я смог ухватиться за связь с настоящим миром — это были разговоры между людьми — и помогло мне выжить.
Спал я отвратительно и на следующее утро был все еще не в себе. Я поехал в Санта Ойлалию, зашел в кафе и с тупой улыбкой начал рассматривать людей. Теперь мне было уже не так плохо, скорее удобно. Как бы то ни было, когда я полностью пришел в себя, то поклялся больше никогда не прикасаться к этому дерьму.
Однако я понял, что этот дурацкий косяк вызвал точную копию моего душевного состояния на Нюрбургринге. Так, впервые за девять лет, меня настигли нежелательные ассоциации с аварией.
Физические же последствия были несколько сложнее, не считая быстрого восстановления внутренних органов.
Сгорели оба века, и шесть врачей высказали шесть различных мнений о том, как следует делать операцию. Я выбрал глазного хирурга из Сан-Галлена. Он взял кожу с участка за ушами и использовал ее в качестве век. Пару лет все работало отлично, но в конце 1982 года начались проблемы с правым глазом. Нижнее веко закрывалось не полностью, ночью на глазу оставалась щелка, и он воспалился. Я выбрал самого знаменитого человека в этой области — Ива Питанжи, которого, как я слышал, называли «Микеланджело пластической хирургии». Живет он в Рио, но я поехал в Гштаад, чтобы покататься вместе с Микеланджело на лыжах. Его глаза загорелись при виде меня. На мою проблему? — правое нижнее веко? — он едва взглянул, зато все остальное понравилось ему намного больше: половина моего правого уха, мои брови, мои шрамы от ожогов. «Чудесно», — сказал он, — «для правого уха мы возьмем кусок ребра, с затылка волосы для бровей и заодно исправим лысину с правой стороны, туда мы сделаем трансплантацию отсюда вот сюда, и так далее.» Он был счастлив.
