Едва вышел из радиорубки Градус, как ее «оккупировал» радиоинженер Арий Воробьев. У него тут своя аппаратура – та самая, новейшая, которую установили на корабле перед отлетом, – и свои заботы.
Воробьев, как и Ритсланд, на В-6 впервые. Правда, летать на других кораблях ему уже приходилось, когда делал дипломную работу по радио – и электроприборам дирижаблей. Предложение участвовать в этом полете он принял как само собой разумеющееся. Только позвонил домой, сказал притерпевшейся уже к таким неожиданностям жене, что задерживается в «командировке» на несколько дней.
Один из радиополукомпасов, установленный здесь, в радиорубке, дает возможность определять местонахождение корабля в любую погоду, без солнца, луны и звезд, необходимых при определении секстантом – по радиопеленгу двух радиостанций.
Воробьев поворачивал вмонтированный в стенку гондолы небольшой штурвальчик, и укрепленная снаружи, под килем, рамочная антенна тоже поворачивалась, ловя радиоволны с двух направлений – от Петрозаводска и Архангельска. Взяв пеленг, он провел на карте две линии. Точка их пересечения показала местонахождение корабля. Дальше уже была забота штурманов – делать поправку к курсу.
Работал Воробьев неторопливо, внешне могло бы даже показаться медленно, на самом же деле просто очень внимательно и четко: взгляд на прибор, пометка карандашом, поворот штурвальчика, снова взгляд на прибор, и опять запись. Рассиживаться в его деле было нельзя, ведь корабль не стоит на месте.
– Все, – закончив расчеты, сказал он внимательно следившему за его манипуляциями Чернову. В дальнейшем, после Мурманска, Чернову самому надо будет проводить такие определения.
Пассажирский салон опустел. Совсем недавно слышались здесь шутки, усиленная работа крепких, еще не пломбированных зубов, обгрызавших куриные ножки, а сейчас там тихо. Все свободные от вахты поднялись в киль. Некоторое время оттуда еще слышались голоса, потом все, устроившись в разложенных в гамаках меховых спальных мешках, примолкли. Перед новой вахтой можно было часа три поспать.
А Вася Чернов еще долго шарил по эфиру. Снова в наушниках возникали и уплывали обрывки фраз своей и чужой речи, всплески музыки… Все такое ненужное сейчас, загораживающее то единственное сообщение, которое он ждал. Чувствовал и напряженное ожидание находящегося рядом, в командирской рубке, Гудованцева.
Заныла спина, помимо воли стали опускаться отяжелевшие веки. Вася тряхнул головой, крепко потянулся, прогоняя усталость и сковывающий холод. И вдруг так и застыл с поднятыми плечами. Схватил карандаш, стал быстро записывать. Увидя внимательный взгляд подошедшего Гудованцева, радостно крикнул:
– Есть! Нашлись!
– Ну, ну, что там?
Гудованцев шагнул к нему.
Чернов записал что-то еще, потом сорвал наушники, выключил приемник.
– Товарищ командир, откликнулись! Из-за магнитных бурь была непроходимость радиоволн. Только что они передали четыре метеосводки, сразу за все сутки. Вот последняя:
«Станция «Северный полюс». 5 февраля, 18 часов. Широта 74°03' сев., долгота – 16°30' зап. Сплошная облачность, сильный снегопад, северо-восточный ветер 7 баллов. Температура минус 13°, давление 998, 9 миллибар».
– Командир! – Вася вдруг остановился. – Ветер семь баллов со снегопадом – это же сумасшедшая пурга.
– И спрятаться от нее негде, – задумчиво сказал, обернувшись к ним, Мячков. – «Живем в шелковой палатке на льдине пятьдесят на тридцать метров…» – вспомнились слова папанинской телеграммы. Это было три дня назад.
– А Федоров прислал жене телеграмму, – покачав головой, махнул листком Вася. – «Не беспокойся. Устроился хорошо».
Гудованцев вздохнул:
– Нам надо торопиться!
Взглянув на большие штурманские часы на руке, сказал Чернову:
– Пойди поспи, у тебя осталось совсем немного времени. Скоро надо будет выходить на связь с портом.
Он прошел в рубку управления, порадовал хорошей вестью стоявших у штурвалов Панькова и Демина.
…Да, над папанинской льдиной зло, остервенело металась пурга. Гнулась антенна, стальные растяжки звенели как струны. Непривычно близко плескалась вода. Льдины толкались, напирали, хрустко жевали ледовое крошево. На отколовшемся обломке уплыла лебедка.
А папанинцам в эту лихую непогоду пришлось оставить свою добрую, верой и правдой служившую им больше восьми месяцев жилую палатку. Трещина выбегала из-под нее с двух сторон, тонкая, еле заметная, местами засыпанная снегом. Хотелось надеяться: может, еще обойдется? Но внутри палатки была уже вода…
Откапывать ее, всю заледенелую, поверх крыши заваленную смерзшимся снегом, не было сил. Пришлось поставить запасные, шелковые. В одну перенесли хозяйство Кренкеля, в другую – Ширшова. Шелк мало защищал, но, по крайней мере, не так забивало все снегом. А сами ни в палатках, ни за нагруженными нартами не находили спасения от пронизывающего ветра. И чтобы как-то согреться, спускались в свою обжитую, старую. Трещина пока не разошлась, и они, не раздеваясь, дремали на койках, лежа как над пропастью, чутко прислушиваясь к каждому шороху, к каждому поскрипыванию льдины…
…Гудованцев вслед за Черновым поднялся в киль. Сейчас часа два на отдых было и у него.
В киле здорово сифонило. Ветер, врываясь в гайдропный люк, дыбил медвежью шерсть на спальных мешках, сквозняком мчался к корме. Все здесь спали, утомленно раскинувшись в своих гамаках. Спал и Вася Чернов, подложив под щеку ладонь. Поразительно: только-только нырнул в спальный мешок…
С этим неугомонным упорным парнем Гудованцев уже много летал на В-8 и других кораблях. Был всегда в нем уверен, знал, что никогда Чернов не подведет, не поддастся усталости.
Вася, как и он, сибиряк, только с Алтая. Одними морозами они прокалены, одними метелями обвеяны… Большеглазый, с тонким девичьим лицом, длинный и худой – по молодости не набрал еще плотности, – Вася обладал какой-то спокойной, неброской смелостью. Ребята рассказывали: дома, в Барнауле, к нему никакая шпана не привязывалась, хотя любителей покуражиться, подраться на их 5-й Алтайской, неосвещенной, немощеной окраинной улице было немало. Вася драк не любил, без нужды в них не лез, но, если видел, что задирают слабого, вскипал мгновенно и тут уж дрался отчаянно. А если учесть, что Черновых было пять братьев, и все один к одному, то, как правило, справедливость торжествовала.
Несмотря на валящую с ног усталость, Гудованцеву спать не хотелось, трудно было сразу отключиться от неотпускающих забот. Казалось, что-то осталось несделанным, что-то надо еще продумать… Холодный ветер мазнул по лицу, успокоил. Да нет, все сто раз проверено, ничто не упущено. Он стал неторопливо стаскивать унты.
До чего же хорошо вытянуться на мягкой шкуре, освободить напряженные мышцы! Николай закинул руки за голову и с минуту лежал неподвижно, блаженно отдаваясь бездействию. За перкалевой стенкой суматошно бился ветер, дробно клевал, царапал снег. Убаюкивающе поскрипывали, качаясь, гамаки. Мягко, с притаенным шуршанием скрипели в шарнирах шпангоуты и стрингеры. Редкие лампочки дремотно высвечивали в киле куски выступающих металлических конструкций, округлые бока бензобаков, нити различных трубок.
У кормы вспыхнул огонек фонарика. Погас. Снова вспыхнул, немного ближе. Николай Коняшин. Его длинная фигура маячила вдалеке. Он шел не спеша, чуть вразвалку, останавливался у баков с горючим, светил фонариком на бензомеры, проверял подачу горючего в моторы, равномерность расходования его из всех баков – правильное распределение груза на корабле должно строго соблюдаться.
В киль приглушенно доносился гул работающих моторов. Густой, надежный. Подтверждающий, что на корабле все хорошо. И на душе у Гудованцева наконец-то стало как-то успокоенно и легко.
Еще с босоногих беззаботных лет моторы притягивали его своей таинственной, покоряющей силой. Когда учился в Омском индустриальном техникуме, довелось ему столкнуться с неизвестно как попавшим туда старым авиационным мотором. Норовистый, он заводился не когда нужно, а когда хотел. Бывало, на них рубахи взмокнут, сто раз прокрутят ручку пускового магнето, сто раз проверят свечи зажигания: контачат – не контачат… А он только чихает на них, и все. Зло возьмет, плюнут, отойдут. А потом: «Ну давай в последний раз!» Крутанули, он и заработал.
Однажды, роясь на складе в куче старого железа, случайно нашел там винт к мотору. Сразу пришла мысль: «Что, если соорудить аэросани?» Тут же с приятелем взялись за дело. Приспособили старые розвальни, на которых возили с реки бочку с водой. Приладили к ним руль, укрепили мотор. Мощнейшее сооружение получилось.
В воскресенье уселись в эти сани и с оглушительным треском помчали за город. Там, у крутого берега реки, было полно лыжников – больно хорошо там с крутизны съезжать! Они с форсом подкатили, взметая винтом снежные вихри, развернулись и махнули вниз. Ветер так резанул, что слезы выступили, скорость невероятная! От непривычки внутри все сжалось. До чего ж хорошо!..
