— Я вывалился из счастья, как из самолета. Все осталось там — слава, товарищи… все, все, а Корытов не помог даже с домом.
Так как вопрос о доме был не военный и не научный, а по самой природе своей узко организационный, Чумандрин счел удобным подхватить его с тою же легкостью, с какой собеседники его разбирали вопросы, подлежащие их рассмотрению, и, выразив лицом огорчение, негромко промямлил:
— Ну, боже мой, ну что ж это! Дачи не нашел!.. Да ты слушай меня, Воропаев, хочешь, я тебе сейчас три дачи дам? Сегодня или в крайнем случае завтра, в десять утра. Пойдешь ко мне, говори? Нет, ты сначала скажи, пойдешь или нет?
И заговорщицки нагибался к плечу Широкогорова, стремясь, как все выпившие люди, немедленно завершить предложение делом, шептал тому хриплым шопотом:
— У нас же… этого, ну, рыжего… все равно так и так снимаем на выдвижение… Значит, я остаюсь без заместителя, как араб в пустыне… Верно, Сергей Константинович?.. Кроме того, завклубом отсутствует… — И, уловив на спокойном лице старика одобрение, не разгибаясь, схватил Воропаева за протез и, шлепнув по нему своей мясистой пятерней так, что тот скрипнул, зловеще покачал головой: — Да это сущая чепуха, милый. Я сейчас в обком позвоню. Такой оратор, человек с огромным партийным опытом, а его — пропагандистом. — И вдруг выпрямился и захохотал, широко раскрыв почерневшие от красного вина губы. — А главное, дома-то и не получил!.. Слыхали, Сергей Константинович?.. Не получил! Ну и Корытов!
— Геннадий Александрович — человек умный, да ведь, как говорится, и на старуху бывает проруха, — осторожно заметил Широкогоров, не любивший, по беспартийной деликатности, насмешек над ответственными работниками.
— А мне ваш Корытов не показался дельным человеком, — с ненужной резкостью и явно бестактно, ни с того ни с сего сказал Воропаев и, говоря, сам уже осудил себя и даже едва вслух не выругался за эдакую непростительную несдержанность. — Трудно у вас людям, — добавил он, спеша поправить дело.
Чумандрин скоренько наполнил бокалы.
— А где им не трудно? — сквозь зубы вымолвил он. — Народу нынче, брат, везде трудно. Война! И у Корытова трудно, и, думаю, у тебя на фронте им тоже легче не было.
Откинувшись в глубину широкого кресла, Широкогоров не спеша прикладывал один к другому пальцы рук, поднятых к самым губам, будто настойчиво проверяя их чувствительность. Его умные, красивые глаза воинственно глядели на Воропаева, приглашая сразиться без промедления.
— Выиграть такую войну, да чтоб не было трудно? — с оттенком удивления произнес он. — Таких людей, которым бы все казалось легким, следовало бы судить как бездельников… да, именно как бездельников и прохвостов… ибо кому же могло быть легко?.. Только мерзавцам и негодяям… — Он поставил локти на обочины кресла и, слегка двигая кистями рук, точно обдувая их, адресовался непосредственно к Воропаеву. — Да разве вам самому, дорогой полковник, было легко? И разве стало трудно от одного Корытова, и только здесь, у нас?
И разговор, заостряясь и принимая бурные формы, перешел на трудности военной жизни, — и о чем только не говорилось в тот час!
А Чумандрин, похохатывая и от удовольствия щелкая пальцами, все подливал и подливал, повторяя фразу из какого-то, должно быть очень смешного, надолго запомнившегося ему анекдота:
— Пиши, Карапет, форму знаешь!
Скоро Воропаев поймал себя на том, что и он повторяет эту бессмыслицу и даже упрашивает произнести ее Широкогорова, но тот вежливо упорствует.
— Хорошему человеку хмель не вредит, — сказал Воропаев, хлопнув Широкогорова по плечу. — Как думаете?
Сейчас он жил как бы «вслух», шерстью наружу, как вывернутая перчатка, все его чувства были сверху, ничего не утаивалось.
— Да ну вас, я спать хочу! — казалось, только подумал он, но Чумандрин сейчас же почему-то подскочил к нему и, обняв его, повел.
— Пиши, Карапет, форму знаешь! — махнул рукой Воропаев, и они оба захохотали неизвестно по какому поводу.
Он проснулся оттого, что его горячо гладили по лицу. Светло-синяя занавесь делила большое окно поперек, и все в комнате золотисто синело, почти как в лунную ночь, и по ослепительно белому потолку струились, текли и не утекали голубоватые ручьи. Он не сразу понял, что в окно глядело море и что гладило его солнце, но, поняв, вскочил и быстро оделся.
И тотчас же услышал шаги и голос Чумандрина:
— С легким паром! Видал, какую природу мы тебе выставили? Не соблазняет? Как голова?
— С этим твоим вином я все дела позабыл, — ответил Воропаев. — Я ведь собственно заехал узнать у тебя о колхозах, которые мне поручил Корытов.
— Все-таки, значит, располагаешь ехать?
— Надо.
— Ну, как знаешь! А то вот она, твоя дача, гляди! — и мясистый палец Чумандрина выхватил из перспективы узкий прямоугольник белого домика, напоминающего будку тока высокого напряжения или голубятню.
— Рай! А?.. Вот и я говорю — на кой чорт тебе Корытов. Переходи ко мне и живи сколько влезет.
— Встретились бы мы с тобой, Федор Иванович, третьего дня, стал бы я твоим рабом на всю жизнь, а сейчас не могу, неудобно…
— Неудобно деньги красть да жену обманывать. А то вот, другой дом пустой, повыше, вроде как на скале, видишь? Покрупней будет. Этот могу в аренду сдать. Давай рядиться. Привози сына — и зови гостей на новоселье. На пятнадцать лет отдам, ей-богу.
— Федор Иванович, верь слову, не могу.
— Да что я тебе, хворь какую навязываю или воровать учу?
— Стыдно будет перед Корытовым, не могу. Понимаю, что ты делаешь для меня как раз то, чего я сам не сумею сделать, но не могу. Поступлю против совести.
— Да что за два дня изменилось в твоем положении? Если б вовсе район бросил — тогда понимаю. Да ты подожди, силой тебя не держу, пойдем позавтракаем, про колхозы свои хоть послушай.
— Не буду завтракать, поеду.
— Ну, как хочешь. Я, впрочем, с похмелья сам никогда не завтракаю. А вчера мы, слушай, красиво резанули, а? На душе веселей!
И, выводя его парковыми тропками к шоссе, на ходу стал бегло рассказывать о колхозах, куда торопился Воропаев.
Ближайший колхоз «Первомайский» почти уцелел, по его словам, от немцев, но состоял главным образом из новых людей, переселившихся сюда с Кубани и Дона, два других — «Калинин» и «Микоян» — были разграблены дочиста, а большинство населения угнано в Германию. Взамен угнанных понаехали люди со стороны, но они откровенно жалеют о сделанном и готовы бежать обратно в родные места.
— Так на кой же чорт они переселились? Знали же, куда едут.
— А ты разве не знал, куда едешь? Знал. А сумел устроиться? Не сумел. Так и они. Не умней твоего у них получилось. Ну, вот шоссе, — шагай прямо. Заезжай при случае.
— Обязательно.
— О домишке-то подумай на спокое!..
— Ладно!
— Я попридержу, слышишь?
— Ладно!
…Солнце слепило до черноты. Белая голубятня внизу, у моря, горела окнами, как драгоценный камень.
«А счастье было так близко, так возможно…» Нет, в самом деле, почему ему не пойти к этому Чумандрину, почему не пожить в чудесной голубятне и почему должен он спать на чужих простынях и в чужих комнатах, работая у Корытова?
Вот нелепость же и нелепость!..
Ведь и ехал-то он собственно именно для того, чтобы поправиться, окрепнуть, — и для этой цели, единственно для этой цели, его и отпустили в Москве, так что никакой подлости он не совершил бы, расставшись с Корытовым…
Ведь не на всю жизнь примчался он сюда и связал себя словом с Корытовым, а временно, чтобы выправиться, встать на ноги и опять вернуться к любимому делу, в случае если выиграет сражение за себя. А не выиграет или растянется оно на долгие годы, так и у Корытина ему нечего будет делать.
— Ей-богу, донкихотство какое-то! — несколько раз повторил он вслух и дал слово на обратном пути обязательно заехать к Чумандрину и договориться, но где-то глубоко таилась мысль, что, конечно, он не уйдет к Чумандрину, потому что это было бы безусловно подло по существу, хотя внешне не подло. Эта мысль побеждала и издевку над собой и данное честное слово. Бывает так и жизни! И ничего не поделаешь.
Вчера, несмотря на свою схватку с Корытовым, ему стало жаль этого измученного трудной работой человека и казалось стыдным бросить его теперь, когда он увидел сложность здешней обстановки.
«Нет, надо помочь ему. Маленько помогу и уйду. Чтоб не сказал, что гастролер».
Итти было недалеко, и скоро легкая дорога и вдохновенное утро отвлекли его от мысли о жизненном устройстве.
Он шел, шутливо приглядываясь к местности, как покупатель.
— Эх, какую бы хату тут можно поставить! — сказал он вслух, остановись в растерянном умилении перед красного цвета скалою с обрывистыми краями, которая, выглянув из-за поворота, замерла в сумасшедшем прыжке к морю.
