— Но сковороду немедленно принесёшь обратно! — распорядилась тётя Анне, а бабушка и тётя Лийли кивнули в знак согласия.
— Если ты сам не принесёшь, я пойду и скажу этой жадной бабе, что я о ней думаю!
Дедушка покраснел и сказал, что до такого стыда он не дойдёт, лучше умрёт тут или в Сибири.
В конце концов решили, что за сковородой пошлют тётю Лийли и моего тату, потому что эта чужая женщина вроде бы говорила только по-фински, а тата знал этот язык, он ведь в своё время разговаривал с самим Пааво Нурми!
— Не беспокойся, папа, брат умеет с людьми разговаривать, — успокаивала дедушку тётя Лийли. — А сковороду мы принесём обратно, чего бы это ни стоило!
— Со сковородой или на сковороде! — пошутил папа и подмигнул мне.
Взрослые пили кофе, а я сладкую воду, в которой растворили немного варенья. И выпила так много, что мне пришлось аж два раза ходить с бабушкой в сортир во дворе. Без папы было так скучно сидеть за столом, что я даже обрадовалась, когда мне захотелось по-маленькому — это была весомая причина выйти из-за стола. Когда заворачивали за угол к сортиру, я глянула на дорогу: может, папа и тётя Лийли уже видны за кустами?
Наконец, они вернулись, но сковороду не принесли. У тёти глаза были красные, словно бы заплаканные, а папа не сразу принялся рассказывать.
— Не отдала сковороду, да? Так я и знала! — злорадно закричала тётя Анне. — Потаскухи — они все такие: что к ним попало, пиши пропало! Приезжают к нам, в Эстонию, распоясываться: всё моё, всё моё! В магазине тоже стремятся лезть без очереди, ещё и утверждают: «Я тут стояла!»
— Ты не начинай свой вздор молоть! — хмуро сказала тётя Лийли. — Это порядочная женщина, еле-еле из Карелии ноги унесла. У неё всё сверкает чистотой. Думаешь, чем она занималась, когда мы пришли? Отдраивала песком мамину сковороду. Песком — потому что мыло ей надо экономить. И дети тоже абсолютно чистые, в заплатанной одежде, но чистой! Одна из них девочка, её, опасаясь вшей, тоже остригли наголо, как мальчишку. Их отца прямо у них во дворе застрелили, на глазах у детей — оказал русским сопротивление, когда пришли их из дома выселять…
— Неподалеку от Сортовалы. Я там бывал, красивые места, на берегу Ладожского озера, — сказал тата. — В основном этих ингерманландцев и финнов выслали оттуда в Сибирь, но некоторым удалось добраться до Эстонии. В нашей школе учатся несколько финнов.
— Эта Хильма устроилась в колхоз «Вийснурк» дояркой, но зарплаты ещё не получала… Только это копейки, то, что выдают на трудодни, на них душа в теле не продержится, — считала тётя Лийли.
— Ох, господи, и о чём этот Сталин только думает? Может, он вовсе и не человек, может, вовсе сатана? — сказала бабушка.
— За сковороду заплатить обещала? — поинтересовалась тётя Ида.
Никто не ответил. У всех рот был занят бабушкиным морковным пирогом.
Чуть погодя тётя Лийли сказала:
— Послушай, мама, у тебя там, на магазинной половине, несколько вполне приличных кастрюль — может, дашь одну-две попользоваться этой ингерманландке?
— А что, пирога больше никто не хочет? — спросила бабушка, не глядя на тётю Лийли. — у меня на кухне есть ещё.
— Мама? — произнесла вопросительно тётя Лийли.
— Ну что «мама» и «мама»! Сама взрослая и знаешь, что делаешь, — сказала бабушка. — Только не бери эту кастрюлю с толстым дном, она у меня для варки варенья. И прежде вымой кастрюлю как следует, а то ещё расцарапает все стенки песком.
Самым замечательным было то, что мне позволили пойти с тётей Лийли — дали даже завернутый в бумагу кусок пирога, чтобы я не пришла туда с пустыми руками.
Кати-утешительница
Мне очень-очень хотелось увидеть, как ингерманландка Хильма драит песком бабушкину сковороду. До сих пор я знала, что песок ничего не делает чистым, а как раз наоборот — когда я летом после игры в песочнице приходила домой, мама, тяжко вздохнув, кидала в корыто для стирки и мои штанишки, и чулки, а домашние тапочки нельзя было надевать, пока не вымоешь губкой с мылом песок между пальцами ног.
Но — увы! — сковорода была уже вымыта, а песок, которым её драили, куда-то спрятан. И сама женщина ушла. Тётя Лийли решила, что она ушла в колхоз на вечернюю дойку. В комнате с плитой вещей было совсем мало. Стол, покрытый зелёной клетчатой клеёнкой, две железные кровати, пара стульев и длинная лавка. И вся эта мебель стояла у стен, а посреди комнаты было пусто, словно там собирались устроить танцы!
Дети были дома одни. Хотя они и откинули крючок, на который была заперта дверь, и впустили нас, как козлята в сказке про волка и козлят, но не произносили ни слова, и даже не ответили на наше приветствие. Оба были с серыми глазами и острижены наголо — волосики были совсем-совсем коротенькие… Оба были в длинных штанах с коричневыми полосками — иди пойми, кто из них девочка. И они были чуть поменьше меня.
Тётя поставила кастрюлю на плиту и сказала:
— Это для вашей мамы. — Но решив, что они не поняли, сказала то же по-фински.
Я протянула пакет с пирогом тому их них, кто казался побольше. Но он спрятал руки за спину и смотрел на меня испуганно.
— Бери, бери — это очень вкусно. Бабушка сама пекла!
— Он, наверное, тебя не понимает, — сказала тётя Лийли. — Положи пирог на стол, они съедят, когда мы уйдём.
Мне было ужасно жалко, что я не научилась от папы финскому языку. Только одному самому странному слову он меня научил — «полкупюёра». И это означает «велосипед»! Ну разве не смешно?!
— Пойдем обратно, нас ведь ждут, — сказала тётя Лийли и взяла меня за руку. — Всего хорошего, дети!
Я тоже сказала «Всего хорошего!». Произнесла очень медленно, чтобы ингерманландские дети поняли. И уже у двери крикнула дружелюбно на чистейшем финском языке:
— Полкупюёра! Пааво Нурми!
Но эти ингерманландцы бессловесные, похоже, и по-фински не понимали, выражение их лиц никак не изменилось!
За то время, пока нас не было, родня, посоветовавшись, решила, что меня оставят ночевать у бабушки с дедушкой. Обычно мне очень нравилось ночевать в чужом месте, например, в городе у тёти Лийли на улице Юласе на полу, и ещё я смутно помнила, как барахталась в сене у бабушки Мари в коровнике на сеновале. Но тогда я спала между мамой и папой, а теперь папа должен был вернуться домой, оставив меня в Йыгисоо.
— Только на денёк-другой, — сказал он. — Пока мама не вернётся, и дома опять всё будет в порядке.
— Я хочу домой! — меня одолевал плач.
— Дома у нас нет почти никакой еды, а у бабушки есть для тебя много хорошего и вкусного, — соблазнял меня тата. — Да и последний автобус на Лихула уже ушёл. Я попытаюсь добраться какой-нибудь попутной машиной, а дети в кузове грузовика не ездят. Завтра у меня долгий рабочий день, как ты одна справишься в холодном-то доме?
— Пожалуйста! Ну, пожалуйста, возьми меня с собой! — клянчила я. — Я буду сейчас ужасно хорошим ребёнком, честное слово!
Я ухватила тату за штанину и не отпускала, как остальные ни старались меня утешить или приказать мне.
— Ишь, какая чертовка, — удивлялась тётя Ида. — Я всегда говорила, что собаку легче воспитывать, чем ребёнка.
— Ты обещала стать хорошим ребёнком, — сказал папа и голос у него был очень строгим, — а хороший ребёнок разве так капризничает?
Хороший ребёнок вообще не капризничает, это я распрекрасно знала. Но потихоньку продолжала сопротивляться и не успокоилась до тех пор, пока бабушка не показала мне одну удивительную вещь. Это была светло-розовая голова куклы! С красивым маленьким ротиком и большими голубыми глазами — лёгкая, как воздух! Лицо у неё было гладкое, и она пахла совсем иначе, чем все другое в доме бабушки и дедушки. Ниже шеи у неё как бы начинались плечи, и в них красовались четыре маленькие дырочки — по одной на каждом углу.
— Когда все уйдут, мы с тобой сошьём кукле тельце, — пообещала бабушка.
Это было нечто! Абсолютно своя кукла — да кто такого не захочет! Я наскоро обняла тату и совсем не плакала, когда он, проходя мимо окна, помахал мне рукой. Ох, теперь бы только тётушки побыстрее справились с мытьём посуды и оставили нас с бабушкой в покое!
И когда дедушка взял в углу свою трость, которую он называл «господский шпациршток», и пошёл провожать таллиннскую родню на автобусную остановку, бабушка действительно достала из мешка для тряпок большой лоскут белой материи и расчистила место на обеденном столе. Острым краем мыла она провела на этой материи чёрточки и дуги, затем немного пощёлкала ножницами и села за швейную машинку. У бабушки всё получалось быстро: и шитьё, и выпечка пирогов, и уборка. И что главное — ей нравилось во время работы беседовать! Когда мама и папа сидели за письменным столом со своими бумагами и тетрадями, мне нельзя было приставать к ним с разговорами о всяких пустяках. Но, поди знай, что пустяк, а что не пустяк. Например, если я хотела знать, какая разница между бригадиром и фрикаделькой — пустяк это или нет? Или чем отличается эшелон от одеколона? Или янки и янкуд[7] — это одно и то же? Всякие непонятные слова можно было услышать и от мамы с папой, и от других людей, но обычно днём мне было некогда раздумывать о них, а вот в вечерней тишине, когда незнакомые слова начинали звучать в памяти, было бы здорово порассуждать о них с мамой и папой. Но не тут-то было! Они считали школьные дела и всякие скучные бумаги более важными, чем значения звучных слов.
