Он аккуратно сложил конверт, чтобы не помять свои записи, сунул его опять в карман. Теперь, когда в доме наступила тишина, сравнимая с утихшим ветром в кронах деревьев, росших у дома, он направился к машине и поехал обратно по дороге, по которой приехал, через деревню, где темные, молчаливые фигуры скрытно и пристально наблюдали за ним из окон и дверных проемов, туда, где, как он полагал, находился дом миссис Джайлз. “На другом конце Данвича”, как туманно выразилась миссис Бишоп, стояли три дома, подходящих под это определение.
Он попытал счастья в среднем, но на стук никто не ответил. Тогда он отправился к последнему из трех в длинном ряду, соответствовавшем трем кварталам Архама. Его приближение не прошло незамеченным. Едва он повернул к третьему дому, как большая сгорбленная мужская фигура выскочила из кустов, росших вдоль дороги, и побежала к дому, громко крича:
– Ма! Ма! Он идет!
Дверь открылась и поглотила его. Дюарт, размышляя о растущих свидетельствах упадка и вырождения в этой Богом забытой деревушке, решительно последовал за ним. Крыльца не было; дверь находилась точно в середине унылой, некрашеной стены. Дом выглядел хуже сарая, почти отталкивающе своей нищетой и убогостью. Дюарт постучал.
Дверь открылась, и он увидел женщину.
– Миссис Джайлз? – он приподнял шляпу. Она побледнела. Он почувствовал ее резкую досаду, но решил не отступать. Любопытство было сильнее.
– Я не хотел напугать вас,– продолжал он. – Правда, я не мог не заметить, что мое появление пугает жителей Данвича. Миссис Бишоп оно тоже напугало. Но она оказалась настолько любезной, что сказала мне, кого я ей напоминаю. Моего прапрадеда. Она сказала также, что у вас есть портрет, который я могу посмотреть.
Миссис Джайлз отступила назад, ее длинное узкое лицо было уже не таким мертвенно-бледным. Уголком глаза Дюарт заметил, что рука, которую она держала под своим фартуком, сжимала крошечную фигурку. Он видел ее только одно мгновение, когда сквозняк приподнял фартук, но и этого было достаточно, чтобы узнать в ней что-то родственное колдовским амулетам, найденным в германском Шварцвальде, некоторых частях Венгрии и на Балканах: амулет, охраняющий от духов.
– Не вздумай впустить его, ма!
– Мой сын не привык к чужим людям,– сказала миссис Джайлз. – Если вы немножко посидите, я достану картинку. Она была нарисована много лет назад и перешла ко мне от моего отца.
Дюарт поблагодарил и сел.
Она исчезла в другой комнате, где, как он слышал, она пыталась успокоить своего сына, чей испуг был еще одним подтверждением общего отношения к нему в Данвиче. Но, возможно, так относились вообще ко всем чужакам, забредавшим в давно всеми брошенную и забытую страну холмов. Миссис Джайлз вернулась и сунула рисунок ему в руки.
Он был грубым, но выразительным. Даже Дюарт был поражен, ведь, учитывая, что художник, выполнивший портрет более века назад, не был профессионалом, чувствовалось явное сходство между Дюартом и его прапрадедом. На грубом графическом наброске узнавались та же квадратная челюсть, те же внимательные глаза, тот же римский нос, хотя у носа Илии Биллингтона на левой стороне была бородавка, а его брови были более кустистыми. “Но ведь он,– подумал зачарованный Дюарт,– был намного старше”.
– Вы могли бы быть его сыном,– сказала миссис Джайлз.
– У нас дома нет его изображений,– объяснил Дюарт. – Мне очень хотелось увидеть, какой он.
– Можете взять, если хотите.
Первым порывом Дюарта было принять этот дар, но он сознавал, что, как мало он ни значил для нее, портрет имел сам по себе ценность тем впечатлением, которое производил на других. Держать его у себя Дюарту было незачем. Он покачал головой, не отрывая взгляда от рисунка, впитывая в себя каждую черточку внешности своею прапрадеда, затем вернул ей и с серьезным видом поблагодарил.
Осторожно, явно колеблясь, мальчик-переросток пpoкрался в комнату и теперь стоял на пороге, готовый сразу сбежать при малейшем проявлении неприязни со стороны Дюарта. Дюарт скользнул по нему взглядом и увидел, что это был не мальчик, а мужчина лет тридцати; его нечесаные волосы обрамляли безумное лицо; глаза испуганно и зачарованно смотрели на Дюарта.
Миссис Джайлз тихо стояла, ожидая, что он будет делать дальше; она явно хотела, чтобы он ушел. Он сразу встал – при этом движении сын хозяйки убежал внутрь дома,– поблагодарил ее вновь и вышел, отметив про себя, что все время, пока он был в помещении, женщина так и не выпустила из рук амулета, защищающего от злых чар, или какую-то другую вещь, которую она сжимала под фартуком с такой решительностью.
Теперь ему ничего не оставалось, как оставить данвичскую округу. Он делал это без сожаления, несмотря на разочарования, которые его постигли, хотя портрет его предка, нарисованный с натуры, был по крайней мере частичной компенсацией за потраченное время и усилия. И все же его вылазка в эти места поселила в нем необъяснимое чувство беспокойства в сочетании с каким-то физическим отвращением, которое, видимо, коренилось не только в противном привкусе, оставшемся от бросающегося в глаза запустения и вырождения региона. Он не мог себе этого объяснить. Сами по себе жители Данвича были отталкивающими; это была явно какая-то особая раса, со всеми признаками врожденных уродств и физиологических аномалий,– взять хотя бы поразительно плоские уши, так тесно прижатые к голове, выступающие и расширяющиеся книзу, как у летучих мышей; бесцветные выпученные глаза, почти рыбьи; широкие дряблые рты, напоминающие лягушачьи. Но не только люди и местность произвели на него такое тягостное впечатление. Было еще что-то, нечто присущее самой атмосфере этих мест, невероятно древнее и зловещее, предполагающее кошмарные богопротивные и невероятные вещи. Страх и ужас, смешанные с отвращением, казалось, стали осязаемыми, олицетворились в скрытой от глаз долине; похоть, жестокость и отчаяние превратились в неотъемлемую часть существовования; насилие, злоба, извращение стали образом жизни; и над всем этим царило проклятие безумия, поражавшего всех без исключения, безумия окружающей среды, которое было тем более пугающим, что с самого момента рождения подавляло человеческую волю. Отвращение Дюарта имело и другую причину: он был неприятно поражен явным страхом жителей Данвича перед его персоной. Как ни пытался он убедить себя, что это был их обычный страх перед всеми пришелъцами, он знал: они боялись его, потому что он был похож на Илию Биллингтона. И потом, это непонятное предположение того старого бездельника, Сета, который крикнул своему товарищу, Лютеру, что “он” “пришел”, с такой очевидной серьезностью, что было ясно – оба действительно верили: Илия Биллингтон может вернуться и вернется в места, которые он покинул, чтобы умереть естественной смерью в Англии более века назад.
Дюарт ехал домой, почти не замечая нависшей темноты бесконечных холмов, сумрачных долин и хмурящихся облаков, слабого мерцания Мискатоника, отражавшего узкий просвет неба. Он перебирал в уме тысячи возможностей, сотни путей расследования; и вдобавок, как ни странно, чувствовал что-то скрытое за его сиюминутными заботами – растущее убеждение в том, что он должен оставить всякие дальнейшие попытки узнать, почему Илия Биллингтон внушал такой страх не только невежественному дегенерату, потомку жителей Данвича своего времени, но и белым людям, образованным и не очень, среди которых он когда-то жил.
На следующий день Дюарт был вызван в Бостон своим кузеном, Стивеном Бейтсом, которому была доставлена последняя партия его вещей из Англии; поэтому он провел два дня в этом городе, занимаясь перевозкой скарба в дом недалеко от Эйлсберской дороги за Архамом. На третий день он был в основном занят тем, что открывал упаковочные ящики и контейнеры и расставлял содержимое по всему дому. С последней партией пришел и набор инструкций, данных ему матерью, к которой они перешли от Илии Биллингтона. После своих недавних расследований Дюарту особенно не терпелось посмотреть вновь этот документ, поэтому, разобравшись наконец со всеми более крупными предметами, он взялся искать его, помня, что, когда его мать передала ему инструкции, они были запечатаны в большом конверте из манильской бумаги, на котором рукой ее отца было проставлено ее имя.
Он истратил почти час, роясь в различных документах и какой-то подборке писем, пока не нашел необходимый коричневатый конверт, и сразу сорвал печать, которую его мать поставила, прочитав ему инструкции за две недели до своей смерти, случившейся несколько лет назад. Он решил, что это не был оригинальный документ, собственноручно написанный Илией, а копия, сделанная, возможно, Лааном уже в старости. Если так, то инструкциям, которые он держал в руках, было значительно меньше ста лет. Однако там стояла подпись Илии, и было сомнительно; чтобы Лаан взялся что-то изменить.
