Один писал форменные доносы на коллег по академии, правда на воров и семейственников. Однако похоронили его с государственным почетом и по государственному регламенту, при огромном стечении знатного и “подлого” народа. Другой в неловком телефонном разговоре со Сталиным все же не отбил в 30-х годах Мандельштама, проявил, видимо, и уклончивость, и осторожность и с этим чувством вины ушел в переделкинскую землю. Из старых друзей его хоронил народный артист СССР Борис Ливанов, с которым он был уже в конфликте, а писатели и коллеги выразили соболезнование через сообщение — скончался, дескать, член Литературного фонда. Потому что из элитного Союза советских писателей он был дружно выдворен. Но дачу у вдовы не отобрали.
Улица Steinweg от перекрестка возле церкви поднимается вверх, к ратуше. Это Бродвей и Восьмая авеню Марбурга. Впрочем, продолжаясь и продолжаясь, улица эта имеет несколько названий. Следующее за Steinweg — Neustadt, здесь сосредоточены самые дорогие магазины и рестораны, ателье, бары и кафе города. Но представить себе все это не видя — сложно. Только удивительно изобретательные немцы смогли втиснуть в средневековые коробки современную начинку: электрические провода, газовые и электрические печи, стиральные и посудомоечные машины, холодильники и микроволновки. Но это все внутри, вместе с игрушечными кабинами лифтов, с камерами слежения у входных дверей и тревожной сигнализацией. Снаружи, начиная со второго этажа, картина полного и определенного средневековья. Чуть просевшие крошечные окна, низкие этажи, деревянные конструкции по стенам, “когтистые” крыши, крытые серым шифером. Кажется, сейчас откроется окно — и белокурая красавица с пышным корсажем, отодвинув горшок красной герани, пошлет возлюбленному воздушный поцелуй. “Лети, лети, лепесток, через запад и восток, через север, через юг...”
Кавалера в добротных башмаках и белых чулках внизу нет, кавалеры сегодня сплошь в джинсах и кожаных куртках. Они внизу, в магазине, покупают дискетки для компьютера.
Мы странные, русские люди... Воспитанные в материальной скудости, мы до сих пор не можем опомниться от своего экономного детства. При виде магазинов глаза у нас разбегаются. Даже занятые вроде бы возвышенным делом, не можем оторвать взгляда от роскошных и подробных витрин.
Здесь бы смотреть и смотреть русскому любопытному глазу на внутреннее состояние, сосредоточенность нельзя разменивать на пустое визионерство. Хорошо бы задержаться возле огромного антикварного магазина: я сам собираю недорогой фарфор с фигурками литературных героев. Хорошо бы покопаться в литографиях и плакатах, выставленных в другой витрине, и выбрать что-нибудь для дачной мансарды. Но я убыстряю шаг. Почти бегом прохожу мимо одежды, обуви, парфюмерии, женского белья, сувениров и даже книг. На мгновение замираю возле бара, в котором, как я знаю, вечером толпится молодежь. Не там ли? Но этого установить невозможно. В качестве источника новой цепи ассоциаций я уже заранее выбрал кафе “Фетер”, но оно выше. Я не могу удержаться и останавливаюсь только возле магазина с оборудованием для кухни. Это моя слабость. Но наши слабости часто проистекают из необходимости.
Для друзей, сослуживцев, знакомых я придумал изысканную легенду — какой я кулинар, хороший хозяин и на все руки мастер. Я всем внушил, что, когда я режу морковку и тушу на плите мясо, я сосредоточиваюсь и размышляю над вопросами истории литературы. Когда покупаю порошок для стиральной машины, когда хожу по рынку и отбираю овощи и мясо — я изучаю жизнь. Когда веду на даче электропроводку и сажаю на зиму на огороде чеснок, когда еду в питомник за рассадой помидоров, когда делаю грядки — это лишь физические упражнения, держу себя в тонусе. Когда глажу белье и тряпкой обтираю корешки книг — думаю о возвышенном, в этот момент в голову приходят мои лучшие мысли.
Я обманываю всех, когда говорю, что дома за письменным столом писать не могу, а моя стихия, дескать, — сочинять свои статьи, положив листок на подоконник в кухне и приглядывая за кастрюлей с молоком, которое вот-вот должно закипеть. Я ненавижу все это междуделье, испытывая стресс оттого, что одно надо немедленно прекратить и тут же начать другое. С каким наслаждением я строил бы из себя крупного ученого, чтобы жена стучала в дверь моего кабинета, прежде чем подать стакан чаю с молоком или на блюдечке протертое яблоко. Но кто-то должен творить, а кто-то обслуживать жизнь и создавать творцу условия.
Как обычно у нас было? Саломея в гостиной разучивает партию или занимается с аккомпаниатором, потом ее надо везти на примерку или на репетицию. Вечером она идет на прием в венгерское посольство, потому что летом будет петь в Будапеште, а идти одной неудобно. В день спектакля ей надо съесть что-нибудь легкое, а после спектакля поплотнее. И не дай бог в день спектакля ее разбудить: ты уходи в институт на свои лекции когда хочешь, главное — не стукни чашкой о блюдце на кухне, не скрипни дверью, хоть вылетай в форточку. А тем временем белье должно быть постирано, выглажено и разложено по шкафам, цветы, которые вчера прислали из театра, подрезаны, пыль вытерта, чашки вымыты, торт — в холодильнике, на случай, если заглянет кто-нибудь из коллег, в комнатах порядок и уют. Пропущу ад, который всегда нагоняют в дом помощницы, поклонницы, домработницы, лучше по возможности все делать самому. Или я не умею все организовать?
Вот откуда у меня такая страсть к кухонным агрегатам, к электропечкам, кофейным и посудомоечным машинам, к электрическим блинницам, фритюрницам, к луко- и сырорезкам, к миксерам, грилям, к пароваркам, ножам и шумовкам из нержавеющей стали, к сковородкам с тефлоновым покрытием, к соковыжималкам, к стеклянной огнеупорной и “небьющейся” посуде, ко всему, что легко чистится, моется, удобно и легко складируется, а главное, экономит мое время. Боже мой, какое это счастье — свободное, праздное время! Насколько прав блестящий экономист Маркс, утверждавший, что свободное время — основное богатство человека. Только отсюда возникает искусство. И что еще важнее — сама жизнь, даже, если хотите, ее страдания.
Ну что же, внимательно разглядим тесно заставленную витрину с бытовыми приборами и разными хозяйственными приспособлениями. На несколько минут отложим в сторону проблемы двух знаменитых русских поэтов. Купить, может быть, ничего не удастся, но почему бы не пожить в прелестном мире фантазии собственного и бытового совершенства? Как все блестит, манит и переливается! Какую обещает вкусную, нарядную и почти беззаботную жизнь! Какие приспособления для резки чеснока и какие терки для сыра! А почему нет специального дозатора для кормления моей собаки Розы? Почему еще не изобрели автомата для протирки книжных полок и чтобы он кроме книг обтирал и чистил от пыли каждую безделушку, разные вазы, чаши и чашечки, подаренные благодарными поклонниками или растроганным жюри на вокальных конкурсах, японских и таиландских кукол, венки лавровые и те, где каждый листик выполнен из металла и прикреплен пружинкой? А почему отсутствует прибор, который чистит от жира газовую плиту и стерилизует мусорное ведро, вынимая старый, с мусором, пакет и вставляя из кассеты новый? Определенно — руки у профессора, если принюхаться, пахнут кухонным жиром и тем почти неуловимым для классификации приторным до тошноты ароматом, который остается после мытья посуды.
Но почему, профессор, нужно всегда вспоминать только о плохом? Насладился видом сверкающей витрины? Умилился? Увидел свою жизнь в ином измерении? Удовлетворись этим, насыть свой взор этими прекрасными — результат изощренного ума ленивого человечества — предметами и успокойся: твоя жизнь до самой смерти, одинокой и печальной, не изменится. Пороха у тебя не хватит, чтобы ее изменить. А какая бездна людей на этом свете живет вообще без внутреннего удовлетворения и без любви! Угомонись. Будь счастлив даже испытаниями и теми счастливыми минутами, что уже были дарованы тебе Богом.
Это особенность предлекционного времени. Только идиот может думать, что хороший преподаватель двадцать лет читает по истлевшим конспектам и записям. Как надо не любить и не уважать себя, чтобы даже одну фразу повторить так же, как ты ее сформулировал и произнес в прошлом году. Ну что же, иногда понимаешь, что больше можно и не читать, не искать ничего нового до смерти, до последней лекции, на ближайшие пять-семь, десять лет хватит и наработанного, но инстинкт жизни и, пожалуй, уважение к себе заставляют искать и находить хоть что-то новое. Остановиться — значит погибнуть, твердо дать себе понять, что впереди пусто, надежд больше никаких. Потом эта страсть к интеллектуальному и духовному движению превращается в автоматизм. В предлекционное время отодвигаешь в сторону даже желание пожалеть себя и себе же посочувствовать.
