«Замок Ричарда Львиное Сердце» — № 15 по Андреевскому спуску, а ниже его под горой — № 13, «дом Турбиных», в котором жил и автор пьесы, М. А. Булгаков. Теперь он стал вроде одной из достопримечательностей Киева. Почитатели Булгакова, из разных городов, сразу находят его — большое чёрное «13» на ярко-белом квадрате видно издалека. Многие заходят во дворик, фотографируют, наиболее отважные рискуют познакомиться и с Инной Васильевной, дочерью Василисы…
Весь последующий раздел интересен только тем, кто любит Булгакова «Белой гвардии», кто выстаивал длиннющие очереди в Камергерском, чтоб попасть на «Дни Турбиных», кто замирал, переживая вместе с героями пьесы все перипетии этой такой милой, такой дружной семьи.
О своих поисках, о доме, в котором жили придуманные и не придуманные Булгаковым герои романа и пьесы, я как-то написал в «Новом мире», и для тех, кто прочитал этот маленький очерк, и написаны нижеследующие строки.
Скажу прямо — писать о живых людях или их прототипах — дело неблагодарное, а, возможно, даже не всегда нужное.
Надежда Афанасьевна Булгакова, сестра писателя, в одном из писем писала:
«Несколько человек, знающих нашу семью, осуждают Вас за неточность информации. Говорят, что Вы, мол, от Инны Васильевны узнали, что есть в Москве родные писателя, надо было бы обратиться к ним. Но представьте, я так не думаю. Болезнь помешала мне вмешаться в это дело до напечатания очерка, значит, судьба: пусть будет так, как получилось».
Несмотря на столь мягкое и деликатное замечание Надежды Афанасьевны, позволю себе истины ради кое-что с её слов всё же уточнить и дополнить.
«Не знаю, — пишет она, — стоит ли утруждать Ваше внимание исправлением ошибок, но кое-что скажу.
Варя, самая весёлая (это верно), четвёртая в семье, на гитаре не играла, она кончила Киевскую консерваторию по классу рояля, была пианисткой. Вера, старшая из сестёр, вторая после Михаила, пела, училась пению; замужем за офицером никогда не была; её муж никогда не был выслан. Мой муж был филолог, русский. Ни у кого из сестёр Булгаковых мужей немцев не было.
Варя — прототип Елены Турбиной. Миша прекрасно, тонко уловил черты её характера, её облика, рисуя Елену Турбину. Но Вы же сами написали о героях Булгаковых: „…может, и выдуманных наполовину, на четверть выдуманных… И муж Елены — Тальберг — тоже выдуман на сколько-то“».
По этому поводу пишет и племянница Надежды Афанасьевны, дочь ныне покойной Варвары Афанасьевны (Елены Турбиной):
«Моя мать, действительно, вышла замуж за офицера (моего отца); фамилия у него немецкого происхождения — Карум, но он был русским. Мать его уроженка Бобруйской губернии — Миотийская Мария Фёдоровна. Самое интересное, что отец мой жив. В период культа личности он был репрессирован, сослан в Мариинск, затем переехал в Новосибирск. В настоящее время он, конечно, полностью реабилитирован, пенсионер, свой трудовой путь закончил в должности заведующего кафедрой иностранных языков Новосибирского государственного медицинского института. Сейчас ему семьдесят восемь лет, но он много работает над иностранной литературой, живо интересуется новинками в литературе, музыке, искусстве.
Моя мать в ссылке никогда не была, мы приехали в Новосибирск, когда отец был освобождён. В последние годы своей жизни она работала в Новосибирском педагогическом институте старшим преподавателем кафедры иностранных языков».
Оба письма, отрывки из которых я привёл, — Надежды Афанасьевны и И. Л. Карум, её племянницы, — дополнений и разъяснений, само собой разумеется, не требуют. Как никто другой понимаю, как досадно обеим было читать все эти «неточности», касающиеся близких и дорогих им людей (я тоже огорчился бы). Но я, оправдываясь, хочу сказать, что своё посещение дома № 13 рассматривал скорее как некую живую сценку, вплетшуюся в историю «дома Турбиных», а не как исследовательскую работу по биографии М. А. Булгакова. Я не исследователь и не биограф — просто мне дорого всё, что связано с именем писателя, и каждое слово, каждый, пусть далёкий, детский отрывок чьих-то воспоминаний о нём, о вымышленных или невымышленных его героях мне интересен. Да думаю, не только мне.
Вот несколько из этих дошедших до меня отрывков.
Алексей Турбин…
Одна из читательниц пишет:
«Моя мать в 1918 году жила в Киеве (кстати, на Андреевском спуске в доме кн. Урусова, который Вы называете „Замком Ричарда“) и была близко знакома с артиллерийским офицером (в чине полковника) Алексеем Петровичем Турбиным.
Ещё в 1933 году, посмотрев пьесу Булгакова, она считала, что Алексей Турбин очень похож на того человека, которого она знала, и хотела узнать у Булгакова, действительно ли Булгаков „списал“ его с живого человека. Но, с одной стороны, она стеснялась написать, с другой — даже боялась… Вы пишете, что полюбили этих людей, полюбили „за честность, благородство, смелость, за трагичность положения“. По рассказам матери, Ал. Петр. Турбин был именно таким — благородным, очень интеллигентным, но — увы! — белым офицером. Теперь, после Вашей статьи (очерк? новелла?), я уверена, что Алексей Турбин и есть тот самый человек, конечно, не в абсолютно „чистом“ виде, как и всякий литературный прототип.
Последний раз моя мать видела его в Севастополе перед бегством белой армии за границу».
Это — о самом Турбине. А вот догадка одного из читателей по поводу «происхождения» этой фамилии. Булгаков — Турбин. По Ушакову, булгачить значит «беспокоить, будоражить», по Далю, турбовать — тоже «беспокоить, тревожить», — по-моему, любопытная, о чём-то говорящая «раскопка».
Шервинский…
Письмо от читательницы из Горьковской области:
«Было это так. Лет десять тому назад я ехала из Москвы домой. В купе со мной оказалась только одна пассажирка — немолодая, некрасивая женщина, разговор с которой не сулил ничего интересного. К счастью, я ошиблась. Попутчица оказалась завзятой театралкой, и мы с увлечением проговорили всю летнюю ночь.
Конечно же, вспомнили „Дни Турбиных“. И хотя обе мы видели их в тридцатых годах, впечатление было настолько великое, что спектакль запомнился во всех деталях.
Вот тут-то моя собеседница мне и сказала: „А знаете, я ведь киевлянка и в 1918 году жила в Киеве. Я немного знаю человека, которого Булгаков вывел под фамилией Шервинского“.
Передаю то, что запомнила из её рассказа.
„…1918 год. Ранняя осень. Я в гостях в одной скромной семье, состоящей из матери-старушки и двух дочерей-девушек. Бедная квартира, тусклый свет, неинтересный, вялый разговор. И вдруг ворвался солнечный вихрь — в комнату влетел молодой офицер — родственник старушки. Высокий, стройный, с великолепной русой шевелюрой. От его белозубой улыбки, прекрасного голоса, смеха, шуток сразу всё ожило. Я сидела в уголке и следила и слушала, как он говорил, смеялся, ухаживал за девушками, целовал руки старушке, пел, играл на скрипке…
Когда я смотрела спектакль — выход Шервинского поразил меня — да ведь это же Евгений! Актёр дал очень верный образ, будто знал его.
Уходя из гостей, я спросила у старушки, кто этот офицер, старушка ответила, что это её родственник, что он служит адъютантом у одного высокопоставленного лица, чуть ли не у „самого“.
В последний раз я видела его в элегантной коляске, запряжённой парой вороных. Он сидел на переднем сиденье — откидной скамеечке — и что-то оживлённо говорил каким-то важным особам, сидевшим в экипаже.
Потом в городе произошла смена власти, и он исчез.
После мне рассказывали, что он обосновался в Москве. Одаренный человек, он увлекался электротехникой, сделал ряд изобретений в области гальванопластики, много и плодотворно работал, а теперь доживает свой век, окруженный почетом и уважением.
Он был женат. Жену он обожал и рыцарски служил ей. На меня как на женщину произвел большое впечатление такой факт: 30-е годы, карточки, с промтоварами трудно, предметов роскоши совсем нет. А он, чтобы доставить удовольствие своей жене, обшаривает всю Москву и достает флакон духов „Коти“. Жена их любит…“
Вот и всё, что я запомнила из рассказа моей попутчицы. Помнится, мы тогда ещё потолковали, не на „Елене“ ли он женился, но у моей собеседницы никаких определённых данных не было».
Так ли это? Не знаю. И не проверяю. Зачем проверять? Пусть это останется «тайной» неизвестного адъютанта Шервинского и не более известного Евгения…
А вот строчки из письма, ничего нам не открывающею, но настолько трогательного, что не могу их не привести:
«…„Дом Турбиных“ возвратил меня к событиям сорокалетней давности, о которых хочу рассказать Вам.
Лет мне было в те поры пять-шесть, но кое-что запомнилось отчётливо, совершенно фотографически.
Так вот, у моей матери была приятельница, звали её Лёля. Внешность её совершенно изгладилась из памяти. Кроме синего костюма (как Василисин зять запомнил только форму булгаковских зубов). Меня в те времена могли интересовать зубы разве что серого волка. Помню, как-то раз мама, тётя Лёля и я шли по Тверской (в Москве). Остановились у круглой афишной тумбы — были когда-то такие в Москве, летом в них ночевали беспризорники. Мама и тётя Леля разглядывали афиши и вели какие-то свои, взрослые разговоры, мне неинтересные. Вдруг мать сказала, обращаясь к тёте Лёле: „Миша Булгаков!“ Сказано это было таким радостным, таким особенным тоном, что я невольно спросила, кто это — Миша Булгаков? „Миша Булгаков — брат тёти Лёли“.
