Юрий Смолич
Избранное в двух томах
Том второй
Театр неизвестного актера
Повесть
Недолгое мне выпало счастье знать эту радость — быть в театре только зрителем.
Бόльшая часть моей жизни так или иначе связана с жизнью театра. И театр я видел всяко. Я видел его глазами провинциального любителя и глазами столичного актера, глазами беспринципного халтурщика и высокопринципиального экспериментатора. Я смотрел на него с точки зрения председателя профессиональной организации и руководителя самодеятельности, был членом главреперткома и газетным рецензентом, инспектором Наркомпроса и редактором разнообразных театральных изданий, был и эстрадником, и драматургом тоже.
Но как прекрасно быть в театре только зрителем!
Пойти в театр!
Войти в этот чудесный, чарующий мир, полный волнений и радостей, тайн и таинств и неведомых соблазнов, которые подстерегают тебя везде, даже там, где ты их меньше всего ждешь!
Гаснет свет. С тихим шорохом взвивается занавес, порыв ветра ударяет со сцены, залитой светом, — и сердце твое замирает.
Теперь — вместе с героями прожить целую жизнь за эти три, таких беспредельных и таких неуловимо-коротких часа вечернего спектакля. Всем сердцем любить героев и со всей страстью ненавидеть их, страдать страданиями героев и радоваться их радостями и уйти исполненному неизведанных чувств и озаренному светом новых дум и идей.
Это знает только зритель.
Любовь мастера к своему творчеству — актера к театру, писателя к литературе, музыканта к музыке — это любовь всегда страстная и ревнивая, иногда самозабвенная, но чаще — эгоистичная. Любовь зрителя к театру, читателя к книге, слушателя к музыке — чувство горячее, но всегда чистое и интимное. Это прежде всего чувство благородное.
Вспомните все, кто не спал ночей, взволнованный виденным спектаклем, кто украдкой плакал над судьбой героев трагедии, кто внезапным хохотом среди ночи пугал своих соседей, кто молчаливо, с признательностью, запечатленной в сердце на всю жизнь, влюблялся в актрис и актеров, создававших близкий сердцу образ, — вспомните все, и вы согласитесь со мной.
Зритель обладает бесценным качеством: он умеет смотреть спектакль. Утратив это свойство, его не приобретешь снова.
Для того чтобы уметь смотреть и видеть спектакль, необходимо только одно: не быть ни актером, ни режиссером, ни драматургом, ни критиком; Актер, режиссер, критик тоже смотрят спектакль, но они совсем не знают той искренней и простой радости, которую испытывает в театре зритель. Их — творческая — радость иная, иногда болезненно-мучительная. Это профессиональный дефект. И за это их надо пожалеть.
Я был зрителем и познал его большую радость. О том, как я утратил ее, я и хочу рассказать на этих страницах, смешных и грустных. Если случится, что моя откровенность причинит неприятность кому-нибудь из моих коллег — актеров, режиссеров или драматургов, — пусть они простят мне. Ведь я это делаю для читателя-зрителя, а зрителю актер отдает себя полностью и навсегда.
Я расскажу о той поре в нашем театре, о которой особенно важно рассказать, о которой, однако, почему-то не рассказывает никто, — о тех днях, когда только зарождался театр, который мы теперь с гордостью называем современным. Это будет рассказ о театре на рубеже двух эпох — о старом театре, очутившемся с глазу на глаз с новым миром, и новом театре, столкнувшемся лицом к лицу с миром старым. Это будет разговор о театре на фронте гражданской войны.
Рассказать об этом крайне необходимо: это полезно каждому, кто работает в театре, и каждому, на кого работает театр.
Я должен также поведать и о некоторых ошибках и злодеяниях, совершенных мною в театре, — чтобы таких ошибок и таких злодеяний не допускали другие.
1939
Расплата
Вот уже много лет, как я не актер.
Много лет тому назад я в последний раз закрыл за собой парусиновые двери павильона, сошел со сцены в актерскую комнату, снял парик и стер с лица грим. Двери были в готическом стиле, павильон серый, парик рыжий, грим страшный, да к тому же еще синие очки. Я играл какого-то шпика в пьесе Мюгзама «Иуда». Не припомню, какие были мои последние слова. И вообще, меня, кажется, убили.
Я стер грим свиным жиром, постонал, отрывая мышиные усики с плохо выбритой губы, завернул гримировальные карандаши и румяна в платочек, посмотрел в зеркальце — и дал себе слово никогда больше не выходить на сцену, никогда не возвращаться к профессии актера. Это было в марте тысяча девятьсот двадцать четвертого года. Сегодня — через много лет — этот зарок мне смешон. Однако с того дня я действительно не надевал парика, грим и лак с той поры не касались моего лица, — я ни разу не вышел на театральные подмостки, когда в зале темно, а на сцене свет.
Но все эти годы, приблизительно раз в неделю, мне снится, что я снова актер.
И сон этот, с небольшими вариантами, всегда одинаков. Когда он начинает сниться, я знаю, что это только сон, но сразу же об этом забываю, погружаюсь в него всем своим естеством — живу в нем и им восторженно загораюсь, радостно трепещу, тяжко страдаю и просыпаюсь в холодном поту.
Снится мне, что я тороплюсь в театр на спектакль. До начала спектакля времени осталось меньше, чем мне необходимо на то, чтобы переодеться и загримироваться. Я мчусь что есть силы, у меня захватывает дух и стынет сердце. Актеру опоздать на представление невозможно. Нет таких причин, которые могли бы задержать его. Я бегу, и холодный пот обливает меня — ведь это бег на месте, я ни на шаг не продвигаюсь вперед…
Наконец я попадаю в театр. Спектакль уже начался! Вот-вот должен быть и мой выход. Я бегу в костюмерную, но костюмерная исчезла. Я не могу ее найти, хотя мне в театре каждый закоулок абсолютно знаком. Я ищу костюм, который должен надеть для исполнения роли; костюма тоже нет. И никто не знает, где мне его найти. Тогда я бросаюсь гримироваться, — чтобы скорее наложить хотя бы «летний» грим. Но гримировального ящика тоже нет. Да к тому же я никак не припомню, каким должен быть мой грим: наклеивать мне бороду или оставаться бритым?
И все-таки я выхожу на сцену. Вот колыхнулись полотнища декораций, и из огромной пропасти зала меня окатила волна теплого воздуха, вот в огромном зрачке сценического глаза я вижу — не вижу, а ощущаю — сотни и тысячи неясных бледных пятен, человеческих лиц. Вот рядом и мои партнеры в костюмах и гриме, но в каких — не могу вспомнить. Я среди них, перед зрителем. Но я не загримирован, без парика, без костюма…
Выйти на сцену, залитую светом, когда занавес поднят, стоять против темного зала, полного зрителей, которые ждут спектакля, а от тебя — участия в нем, когда вокруг тебя уже возник другой мир, созданный вот этими декорациями, вот этими жителями другого мира, персонажами пьесы в костюмах и гриме — выйти без грима, парика и костюма, выйти в своей обычной одежде, — это все равно что выйти среди белого дня на большую площадь многолюдного города совершенно голым.
Огромным усилием воли я превозмогаю свой стыд, свое желание исчезнуть, тут же, немедленно, провалиться сквозь землю, и раскрываю рот, чтобы начать свою роль. Ведь все партнеры уже замолчали — они ждут моей реплики. Тысячный зал тоже затих и насторожился — зритель ждет моей игры.
Я раскрываю рот.
И вот наступает самое ужасное. Оказывается, я забыл свою роль. Я не могу вспомнить ни единого слова. Не могу вспомнить значения моей роли, моих взаимоотношений с другими персонажами, не могу вспомнить содержание пьесы. Я даже забыл, кого играю.
Вспомнить! Вспомнить хотя бы одно-единственное слово! Всю жизнь отдал бы за одно это слово!
Увы! Полный провал! Я забыл все.
…В холодном поту я просыпаюсь.
И в эти короткие секунды, пока сознание еще преодолевает остатки кошмара, пока возникает где-то там, в возрождающемся сознании, радостная и облегчающая мысль, что это всего лишь сон, — в эти короткие секунды вихрем пролетают в памяти все роли, которые я успел исполнить за время моего актерства.
Кого мне играть?
Этот сон мне снится приблизительно раз в неделю вот уже много лет с того дня, как я покинул сцену и оставил актерскую профессию.
Амплуа
Я начинал с Чехова.
Первой моей ролью, в которой я выступил на сцене, в волнующем сиянии рампы и софитов, перед темной и жуткой бездной зрительного зала, была роль дьячка с больным зубом в инсценировке чеховского рассказа «Хирургия». Потом я играл бухгалтера Хирина в «Юбилее», Дымбу в «Свадьбе», «На большой дороге» и «Иванов».
Чехова я с детства очень любил, но именно эти роли были мне не по душе. Их выбирал для меня преподаватель словесности Адриан Петрович, который «подвизался» в роли режиссера-любителя в нашей гимназии.
