Мама решительно направилась в глубь комнаты к окну, у которого стояла гладильная доска, и яростно принялась разглаживать мои трусы. На краю доски лежал мой дневник. Уж не знаю, почему так происходит, но если в комнате стоит раскрытая гладильная доска — жди головомойки. Или, если хотите, наоборот: раз начался скандал — мама тут же за утюг хватается, гладить начинает.
Я уже хотел потихоньку улизнуть в свою комнату, но мама, не оборачиваясь, сказала:
— Где ты был?
— Так я написал, где был, — невинно сказал я.
— Не болтай чепухи!
— Да честно говорю, я в субтропиках был. В Ботаническом саду. Там даже тропики есть. Влажные…
Мама отставила утюг и села на стул.
— Потрясающе! — шепотом сказала она. — Просто невозможно представить, до чего может довести человека безделье! Посреди трудовой рабочей недели, когда дневник полон двоек и замечаний, он идет в Ботанический сад! А почему бы тебе не сходить еще на выставку крупнопанельного строительства или в Музей железнодорожного транспорта?
— А где он находится? — с интересом спросил я.
Но мама, не обратив внимания на мои слова, схватила дневник и, открыв его, протянула мне.
— Что здесь написано?
На полях дневника красными чернилами было написано: «Ваш сын ловит мух на уроке русского языка».
— Я вся краской залилась, когда прочла это. Дурачок мой сын, что ли? Слабоумный? Ловит мух на уроке! — Мама схватилась за голову.
— Да никаких я мух не ловил, — сказал я. — Там моль летала. Я еще удивился: откуда, думаю, в школе моль? Ну и хлопнул ее. Она ведь шерсть пожирает. А Валентина сразу — дневник на стол…
Мама замахала руками.
— Замолчи! А двойку по математике ты когда собираешься исправлять?
— Вспомнила! Я давно ее исправил, на той неделе еще. Просто дневник я тогда забыл, а в журнале уже четверка стоит. Факт.
— А по географии?
— Так меня не вызывают, что я, виноват? Я тяну руку; тяну…
— Брось! Так я тебе и поверила! Руку он тянет! Жилы ты мне тянешь, это факт.
— Товарищи, нельзя ли потише! — вскипел папа. — Я из-за вас «надуи» вместо «надои» написал!
— Ну, конечно, тебя поведение этого лодыря не интересует, — сказала мама. — У тебя творческий порыв. Молчи уж, передвижник!
— Горит что-то, — сказал я.
— Господи, мой халат!
Мама рванула с доски утюг, не удержала, утюг полетел на пол и врезался в стеклянную банку с гуашью. Гуашь зашипела, папа выронил кисть и поставил кляксу на коровьем хвосте.
В этот момент в окне за стеклом возник призрак. Призрак таращил глаза, шевелил губами и вдруг моментально исчез, словно провалился.
Глава 3. Клочик
Если зимой на улице в двадцатиградусный мороз вы встретите человека без шапки и в домашних тапочках, читающего на ходу «Остров сокровищ», то можете не сомневаться — это Витя Клочиков. Стреляйте в этот момент над его головой дуплетом из двустволки или, если хотите, превратитесь в кенгуру и прыгайте перед его носом на задних лапах — он не обратит внимания. Если в кино на комедийном фильме ваш сосед хохочет так, что у вас, как в самолете, уши закладывает, а он еще и норовит шлепнуть вас по колену или пихнуть локтем в бок, — значит, опять вы встретили моего друга Клочика. Клочик не знает и не понимает, как можно что-то делать или чувствовать вполсилы, спокойно или равнодушно. Увидев на улице лоток с мороженым, он не представляет, что можно съесть меньше трех порций — ведь вкусно! А если по телеэкрану бродит бездомная собака, голодная и одинокая, то даже слезы могут запросто побежать по Клочиковым щекам. И он их совершенно не стесняется. Он их просто не замечает.
В том, что голова Клочика появилась в нашем окне, ничего фантастического или сверхъестественного не было. Мы живем на первом этаже или, как говорит мама, у нас бельэтаж. И если поставить пару ящиков, залезть на них и встать на цыпочки, то как раз голова и будет торчать в окне.
Клочик сидел под окном на опрокинутых ящиках и потирал ушибленную ногу.
— Рухнул я, — сообщил он. — Ящик ломаный попался. Ну как, крепко тебе всыпали? Я три раза заходил. Где ты пропадал?
— В Ботаническом саду, — сказал я.
— В Ботаническом? Здорово! Ни разу не был. Бананы там есть?
— Не видел.
— Ух как я бананы люблю! Могу тонну сразу съесть. А баобаб?
— Что баобаб?
— Растет? У меня дядя в Африке был — такие, говорит, баобабы видел! Из них, кажется, резину делают. Или нет, резину из каучукового дерева. А из баобабов — джонки. Или эти, пироги, что ли. А зачем ты в Ботанический пошел?
— Да так, — сказал я. — Прогуляться.
Мне хотелось рассказать Клочику и о встрече со стариком, и об азалиях, и о писателе Достоевском; сказать, что красота спасет мир. Но я чувствовал, что у меня не получится, что выйдет скучно и неинтересно и Клочик не поймет.
— Ладно, — сказал Клочик, — пошли на Неву. Там все скажу.
— Тайну, что ли?
— Ну.
— А зачем на Неву?
— Не торчать же под твоими окнами. А в садике грязь по колено. Весна опять.
Нева почти совсем освободилась ото льда. Но в залив еще плыли потемневшие, черные льдины, а с воды тянуло свежим весенним холодом. Бронзовый адмирал Крузенштерн, опустив голову, строго посматривал на нас со своего гранитного постамента. Сырой балтийский ветер дул ему в спину, и Иван Федорович, поеживаясь, скрестил на груди руки.
— Выкладывай, — сказал я, присев на гранитный парапет.
Клочик расстегнул молнию на куртке, вынул из кармана какую-то фотографию.
— Вот, — сказал он.
Фотография была темная и мутная. Можно было только разглядеть, что на ней изображен человек не то с портфелем, не то с сумкой.
— Я всегда говорил, что ты не умеешь фотографировать, — сказал я. — И тайны тут никакой нет.
— Она, — сказал Клочик.
— Кто «она»? — не понял я.
— Гречанка.
— Ворожева, что ли?
— Угу.
— Ну и что?
— И то. — Клочик посмотрел на адмирала, словно спрашивая, говорить дальше или нет.
— Да что ты резину-то тянешь, баобаб! — закипятился я. — Начал говорить, так говори.
— Я — это… Мне кажется… В общем, она мне нравится.
— Влюбился, что ли? Так бы и говорил.
Клочик даже вздрогнул от моих слов и снова посмотрел на бронзового флотоводца, будто испугавшись, что тот может услышать.
Ленка Ворожева училась в нашем классе всего третий месяц. До этого она вместе с родителями два года жила в Греции, где ее отец строил плотину. Там во время рытья котлована Ленка нашла какой-то древнегреческий горшок. Горшок оказался очень ценным, и про Ленку даже напечатали в греческой газете, поместив ее фотографию с горшком в руках. А потом заметку перепечатали в газете «Пионер Востока». Только вместо Ворожева написали Коржикова. Ошиблись, наверное, когда с греческого переводили. Но заметка была. Факт.
Вот в эту знаменитость и влюбился мой Клочик. Я уж было хотел пошутить и сказать что-нибудь остроумное, например любовь зла, полюбишь и козла, но, взглянув на Клочика, сказал:
— Знаешь, если честно, она мне тоже нравится.
— Тебе?! — Клочик даже подпрыгнул. — Вот здорово! Бывают же в жизни совпадения!
Казалось, он даже обрадовался моим словам, и меня это, по правде сказать, удивило. Как-никак, но я вроде бы становился его соперником. Но такой уж Клочик человек. У него все шиворот-навыворот. Однажды у нас в школе выступал математик-феномен. Он запросто в уме перемножал четырехзначные числа, с ходу запоминал тридцать быстро произнесенных цифр и шутя извлекал кубические корни. Еще он мог моментально прочесть любое слово или даже предложение наоборот. Скажете вы, к примеру: «Как ныне сбирается вещий Олег». А феномен тут же: «гело йищев ястеарибс енын как». Мы все разинув рты сидели. Только Клочик толкал всех в бока, мешая удивляться, и шептал: «Вы только посмотрите, какие у него уши! Ну точно как морские раковины. И такие же розовые!». Потом, когда кто-нибудь вспоминал про феномена, Клочик тут же говорил: «Да, уши у него потрясающие, ничего не скажешь».
Я спрыгнул с парапета и, посмотрев на проходивший буксир, сказал:
— А знаешь, зачем я в Ботанический ходил? Субтропики хотел посмотреть. А то Ленка все время твердит: «До чего же у вас холодно и сыро. И почему Ленинград не субтропики. Как в Греции». Схожу, думаю, узнаю, что за субтропики такие.
— Правильно сделал, — сказал Клочик. — Я тоже схожу. Жаль, конечно, что бананы там не растут. А теперь скажи мне: как ты относишься к трубе?
— К трубе? К какой еще трубе?
— Не к печной же. К музыкальной, конечно.
— Положительно отношусь. А что?
— Понимаешь, раз ты говоришь, что я влюбился…
— Как это я?! Это ты говоришь, что ты влюбился.
