— А як колени затрещать, так шо с тобой будем робить? — Смазку, чи шо?
— Никаторый смазка не нужна. Коленка трещит, как сухой сучок, очень слышно? Я ночи думал, пять ночей думал — разведка надо идти. Все забыл, жалость детям забыл, как теперь ты можешь сказать, не нужен Мамырканов?
— Годи, — снисходительно замечает Иван. — Як мене будут посылать, то я за тебе спрошусь. Очень ты сподобился мне.
XIII
За все время, пока мы стоим в «Матвеевском яйце», я ни разу не покидал передовой. А надо было проверить, как устроились артиллеристы, минометчики, старшина. Созвонился с командиром батальона, и тот, подумав, разрешил:
— Если все спокойно, можешь часика на два отлучиться.
Кажется, пока спокойно. И вот мы с Иваном шагаем по полю (без него я бы и дороги не нашел к старшине). Миновали минометчиков, артиллеристов. Под ногами — давно не езженная, заросшая травой проселочная дорога. Удивительно все-таки, как хорошо даже в двух километрах от переднего края. Я сломал ивовый прутик, щелкаю им по травинкам, прутик легонько посвистывает. Тепло. Солнечно. Зелено кругом. Входим на опушку леса, сворачиваем влево. Здесь стоит с обозом старшина. У него идеальный порядок. Дорожки посыпаны песком, повозки с задранными дышлами выстроились под навесом. Под другим навесом — две походные кухни, там же сложена печь, выбеленная известкой.
При входе в «хозяйство» старшины стоит на посту ездовой Дементьев. Давно я не видел этого старательного, опрятного солдата.
— Здравствуй, Дементьев!
— Здравствуйте, товарищ капитан! — радостно улыбается он.
— Где старшина?
— В землянке.
Иду дальше, думаю: «Молодец старик, хорошо, прочно устроился».
Однако не успеваю сделать пяти шагов, как замечаю второго часового: с винтовкой в руках стоит повар Гафуров. Маленький, смешливый, смотрит на меня круглыми, как у птицы, карими глазами, щурит их, губы шевелятся, готовые растянуться в улыбке; Гафуров старается придать лицу строгое выражение, а не выходит у него это.
— Ты что стоишь? — спрашиваю у него.
— Не знаю.
— Как это не знаешь?
— Старшина велел стоять.
— Та воны уси на посту! — удивляется Иван. — Мабуть, диверсанты напали, чи що?
И тут я замечаю, что кругом — и возле повозок, и возле кухонь — всюду стоят с винтовками ездовые, писарь, каптенармус, оружейник и даже Киселков.
— Что у вас тут творится? — спрашиваю я у писаря Кардончика. — Почему вы все вдруг на карауле?
Тот пожимает плечами:
— Такое распоряжение старшины.
— И давно вы так?
— Уже, наверное, будет полчаса.
Старшину я нашел в землянке. Он без гимнастерки, рукава нижней рубашки закатаны по локоть, в руках у него лопата. Старик роет посреди землянки яму. Она уже довольно глубокая, чуть не по пояс ему.
— Ты что роешься, клад ищешь?
Бросив лопату, старик вылезает из ямы. Садимся на нары, закуриваем.
— Я для нашего батальонного юбилея, как ты приказал, водку спрятал, а они, паразиты, — он кивнул на дверь, — стащили у меня целую флягу.
— Кто?
— А поди узнай! — устало машет он рукой. — Я их всех обнюхал, ни от кого не пахнет, а водка пропала.
— От паразиты! — притворно всплескивает руками Иван.
— Но, может быть, никто ничего и не брал, — говорю я, едва сдерживая улыбку.
— Ну да, не брал! Ты, командир, не заступайся за них.
Я заметку сделал, отлили.
— А яму зачем роешь?
— Я в нее водку сейчас закопаю.
Теперь я начинаю понимать, почему все его люди стоят на посту. Ему нужно, чтобы никто не знал, где будет спрятана водка.
— Ну и хитер ты!
— Стар, потому и хитер.
— Давай я трохи покопаю, — говорит Иван, берясь за лопату.
— Хватит, — старшина оценивающе осматривает яму. — Можно уже закапывать.
Я сижу на нарах, гляжу, как Лисицын и Иван топчутся посреди блиндажа, утрамбовывают песок. Сзади меня останавливается незаметно вошедший Станкович.
— Чем вы тут заняты? — вдруг спрашивает он.
Я хочу доложить, но он перебивает меня, садится рядом на нары. Я объясняю:
— Пол делают плотнее.
— Что-то вы хитрите, — говорит Станкович, оглядываясь. — Впрочем, это ваше дело, только пол вам скоро будет не нужен, я так думаю.
— Завтра? — спрашиваю я, понимая, о чем он говорит.
— Догадливый какой! — смеется он.
Мы выходим из блиндажа, садимся на пни невдалеке от входа, он рассказывает: наступление назначено на послезавтра, на восемь часов утра. После сорокаминутной артобработки переднего края в дело вступает пехота: два стрелковых батальона пойдут на Матвеево с флангов. Как только Матвеево будет занято, я со своей ротой вхожу и освобождаю занявшие его стрелковые батальоны, чтобы они могли развивать наступление дальше, на другие укрепленные узлы немцев, вправо и влево от Матвеево.
Станкович начинает расспрашивать, все ли у меня готово к этому, а я, отвечая, думаю: «Вот и кончилось наше сидение в оврагах. Немцы-то даже ни разу и не сунулись к нам. Очень все благополучно обошлось, как говорят, без скандала…»
— Чему ты улыбаешься? — спрашивает Станкович. — Рад, что от оврагов легко отделаешься? Ты еще до послезавтра доживи. Гляди, как бы тебя немцы самого не утащили.
— Доживем, — отвечаю, — доживем. Не утащат!
Когда я полчаса спустя, отдав необходимые распоряжения старшине, возвращаюсь на передний край, меня обгоняет зеленый, весь в пятнах камуфляжа, автофургон и сворачивает в лес. Это опять прибыла агитмашина. В кабине рядом с водителем сидит майор Гутман. Увидев его, я отворачиваюсь, чтобы не встречаться с ним глазами.
XIV
В эту ночь Макарову нездоровилось, он лежал, кутаясь в шинель, на нарах возле печки. Мы с артиллеристами играли в домино. На переднем крае шла обычная ночная перестрелка, везде было спокойно, только против Лемешко фашисты вот уже час не стреляли и не светили.
— Внимательнее посматривай, — говорил я, то и дело соединяясь с Лемешко по телефону. — Сам свети чаще.
— Посматриваем, посматриваем, — отвечал он.
Ночь была темная, душная. Неслышно наползла туча, пошел дождь. Вдруг за окном ухнуло раз, другой, сверкнуло белым светом.
— Гроза, — сказал новенький артиллерист, покосившись на окошко.
— Черта лысого! — прислушиваясь, отозвался Веселков. — Снаряды.
Мы перестали играть. Да, это были снаряды. Вот один из них разорвался где-то над головой, блиндаж встряхнуло, с потолка посыпалась земля. Шубный защелкал рычажками коммутатора, захрипел, вызывая взводы.
Отозвались все, кроме старшины Прянишникова: должно быть, перебило провод.
Снаряды ложились густо. По взрывам чувствовалось, что стреляют из орудий разных калибров. Беглый огонь, который вели фашисты, был сосредоточен по взводу Лемешко, КП роты и полосой шел до пушек ПТО. Порвалась связь с минометчиками, и как раз в это время санинструктор Хайкин, сидевший у Лемешко на телефоне, доложил:
— На нас идут в атаку.
Артиллеристы бросились вон из блиндажа к своим рациям. Вбежали два телефониста, крикнули Шубному:
— Порывы есть?
— Второй не отзывается, минометчики…
Телефонисты скрылись за дверью. Макаров схватил ракетницу, выбежал вслед за ними, выстрелил вверх тремя зелеными и одной красной — вызвал заградительный огонь.
— Огнев, — приказал я по телефону, — прикрой Лемешко всеми пулеметами.
— Уже работают, — ответил он. — Работают.
— Бей, не прекращай огня. Сомов, — вызвал я четвертый взвод, — как у тебя?
— Пока тихо.
— Смотри внимательнее. Вышли на подмогу Лемешко расчет ручного пулемета. Срочно… Хайкин, Хайкин, — звал я санинструктора. — Что у вас?
— Я один в блиндаже, все в траншеях. Идет бой.
— Наша артиллерия заработала, — вернувшись, сказал Макаров и крикнул на улицу: — Мамырканов, быстро в блиндаж! Что ты там под снарядами стоишь!
Вошел Мамырканов, мокрый, с встревоженным, бледным лицом, скромно сел на нары возле двери, поставив винтовку меж ног. Макаров схватил автомат, стал торопливо рассовывать по карманам гранаты.
— Я иду к Лемешко. Сейчас пробежали пулеметчики от Сомова.
— Иди. Иван! Во второй взвод, бегом. Передай приказ — прикрыть Лемешко справа всеми пулеметами… Хайкин. Хайкин! Что у вас?
— Идет бой.
Возле нашего блиндажа разорвался тяжелый снаряд.
Вылетело стекло, с треском распахнулась дверь, блиндаж зашатался, заскрипел, лампа погасла. Остро запахло фосфором. Провизжали осколки. Шубный зачиркал спичками, зажег лампу.
— Хайкин, Хайкин! Что у вас?
Но Хайкин уже не отвечал.
— Хайкин, Хайкин!
Молчание. Я дул в трубку, встряхивал ее в руке.
— Хайкин!.. — Как мне нужно было сейчас услышать его голос.
Вдруг мне показалось, что там, на другом конце провода, крикнули «Хальт!»
