— Стиракс! — воззвал я к дереву, как к божеству.
Не могу сказать точно, когда я подумал о фотографии, может быть, как раз в тот момент. Или раньше, и это помогло мне пройти всю тропинку до конца. Я колебался. Я не был уверен, что у меня хватит храбрости заговорить об этом с братом. Однако уже давно в его поведении не было заметно никаких признаков надвигающегося приступа, так что в тот же день после обеда я заперся в комнате, чтобы основательно поразмыслить обо всем. Ничего стоящего в голову не приходило. Никаких гарантий, что брат примет мои слова без агрессии. Тем не менее, после непродолжительного раздумья я начал склоняться к мысли, что раз уж я вступил на этот путь и взял на себя заботу о брате, придется быть терпеливым.
Вечером, прежде чем завести разговор о фотографии, я рассказал брату о том, что днем дошел до самого конца тропинки и видел дремучий лес, утопающий в тишине и полумраке, и стиракс, обвившийся вокруг сосны. Брат молчал. Ничего странного — я не стал на этом сосредотачиваться. Вместо этого я в красках расписал ему, что все было в точности так, как он говорил, — волшебно, а потом прибавил, что я сразу же узнал стиракс, как только увидел. Брат как будто невзначай ответил, что плоды стиракса обладают наркотическим действием:
— Раньше их бросали в воду как приманку для ловли рыб.
Я пропустил его слова мимо ушей и решился, наконец, сказать то, что вертелось на языке.
— Тебе не хочется фотографировать, когда видишь такое? Может, тебе опять начать? Попробуй, а?
Брат не отвечал и не смотрел на меня.
Он бросил фотографировать, потому что разуверился в своем деле. А, может быть, правильнее будет сказать, что он был наказан за стремление говорить правду, и теперь чувствовал себя преданным, будто получил нож в спину от собственного создания.
Занятие фотографией не было для него ни хобби, ни искусством. Он воспринимал это как объективную истину, как доказательство подлинности настоящей эпохи. Фотография — самый честный взгляд на происходящие события. Что попадает в поле зрения одного человека, не видится другим, то, о чем расскажет один, совершенно по-другому будет воспринято остальными — субъективность нельзя сбрасывать со счетов. Никто не может быть абсолютно беспристрастным. Любой рассказ отражает взгляд и жизненную позицию рассказчика. Фотограф выражает свои мысли, выбирая ракурс и точку съемки. И тут огромную роль играют те моральные принципы, которые формируют его взгляд и восприятие. Честность и порядочность должны определять ракурс и точку съемки. Для моего брата это было законом, поэтому он упорно не хотел рассматривать фотографию, как искусство. Сколько я знал брата, он не претендовал на то, чтобы называться художником.
Никогда не забуду. Брат всегда был на улице в ту удушливую пору, когда каждый день воздух Сеула заполнялся молочно-белым слезоточивым газом, и на улицах города стояли демонстрации. Он прилежно щелкал затвором фотоаппарата, шмыгая носом и утирая слезящиеся глаза. Вооруженные отряды полиции, теснящие забастовщиков с помощью дубинок и ядовитого газа, демонстранты, бросающие бутылки с зажигательной смесью в полицейские щиты, перекошенные лица людей, бегущих к подземному переходу, чтобы спастись от очередной порции газа, — вот что было на его фотографиях. Разорванная рубашка студента, схваченного за грудки полицейским; бойцы отряда особого назначения, дремлющие, опершись в изнеможении на стенки пассажирского автобуса; валяющиеся тут же, рядом с ними, как ненужное барахло, винтовки; груды камней, собранные девушками-студентками, чтобы преградить путь демонстрантам. Брат без конца покупал пленку, фотографировал и проявлял снимки.
Они все находились у него в комнате, можно было не выходить из дома — достаточно было зайти к нему, посмотреть фотографии, чтобы иметь четкое представление о том, что творится на улицах. Все было точнее и достовернее, чем в газетах. Снимки рассказывали о происходящем пронзительнее и четче, чем газетные тексты. Наверно, с тех пор у меня появилась манера не особенно внимательно читать газеты.
От некоторых фотографий мурашки бежали по коже, другие снимки были грустными, третьи — страшными. Но все они отражали одно и то же. Из последних сил сдерживаемая ярость, ненависть, отчаяние. Кажется, я понимал, что подразумевает брат, когда говорит о своем стремлении к правдивости, я признавал, что выбор точки съемки и ракурса должен быть в высшей степени честным и нравственным, и соглашался с ним в том, что нельзя делать снимок ради снимка и любованием убивать его значимость.
Я понимал, что фотография для него — это летопись событий и не только. Фотографии были его оружием. Потому что повествовали о происходящем. Фотографирование было для него не хобби и не искусством, а родом борьбы. Его призванием. Без преувеличения. Иногда его работы попадали в газеты: в плохом качестве, отпечатанные кое-как, его снимки появлялись перед читателями. Он, преданный делу, как своему жизненному долгу, педантично нумеровал каждую фотографию, отмечал время и место съемки. Причем, это касалось не только опубликованных снимков, но и его личных. Под каждым кадром стояла краткая подпись. Например: «14 июня, перед станцией метро Кванхвамун, демонстранты бегут в подземный переход, полиция пускает слезоточивый газ в переходе».
Стол брата был весь завален фотоальбомами, в некоторые он поместил фотографии тех самых событий. Брат был со мной не особенно разговорчив, он не любил, чтобы входили к нему в комнату, но не противился, если я смотрел его альбомы. В особых случаях он даже доставал некоторые фотографии и довольно долго объяснял мне что-то. Его снимки сами по себе достаточно рассказывали, но иногда он, похоже, чувствовал необходимость прибавить еще кое что от себя. В такие моменты я весь превращался в слух. Меня необыкновенно волновало, что он так по-дружески говорит со мной. Сердце екало от счастья при одной мысли о том, что брат признает меня равным себе. Однако он не всегда так со мной обращался. Обычно он меня просто игнорировал, и я вспоминал, какая между нами пропасть.
8
Можно называть такие случаи решающими, можно фатальными, но однажды появился человек, который встал между мной и братом. Хотя брату, наверно, не понравились бы эти слова. По его мнению, это я был третьим лишним. И тут не поспоришь. Если вспомнить как все было, брат был абсолютно прав.
Ее звали Сунми. У нее была стрижка «боб», ни грамма косметики на лице, она носила светлые футболки, которые подчеркивали белизну ее кожи, а когда она улыбалась, казалось, что тебе светит юное весеннее солнышко, и в уголках ее глаз собирались бесчисленные морщинки; она была девушкой моего брата и хорошо пела.
