Никогда не встречал сравнительного анализа объёмных трудов наших классических историков, хотя тут есть о чём поговорить.
Соловьёв сложнее, чем многие его коллеги, он во всяком событии как бы внутри, и не стремится воспарить и непрестанно сверху всё это озирать: он носится посыльным туда и сюда, подслушивает доклады монархам, собирает всякие вельможные сплетни, пересказывает разговоры при дворе, рисует мелкой кистью, щедро насыпает персонажей — неподготовленный человек сразу пугается сонма фамилий и дат и бросает чтение.
Соловьёва читаю с детства, в этот раз меня заинтересовал, естественно, тот момент, когда Богдан Хмельницкий умирает, а к царю Алексею Михайловичу являются украинские послы и говорят речь.
Далее цитата, крайне характерная (напрягитесь и вчитайтесь, оно того стоит):
«Егда богодарованную пресветлейшего вашего царского величества державу нынешнему времяны НАД МАЛОРОССИЙСКИМ ПЛЕМЕНЕМ НАШИМ утверждённу <…> привожду себе в память реченное царствующим пророком: от Господа бысть се и есть дивно, воистину соединение малые России и прицепления оноя к Великодержавному пресветлейшего вашего царского величества скипетру, ЯКО ЕСТЕСТВЕННОЙ ВЕТВИ К ПРИЛИЧНОМУ КОРЕНИ. <…> Егда оскудеваши в помощи Малая Россия, тогда Бог подвиже благочестивое вашего царского величества сердце, что от высокого своего престола призрел если на нас и под высокую свою руку воинство наше запорожское щедротне восприяти благословил».
Но Богдан умер, и началась традиционная украинская история.
Соловьёв пишет: «Присоединение к Москве было делом народного большинства, и большинство это не имело никакой причины раскаяться в своём деле. Другой взгляд был у меньшинства, находящегося наверху: для этого меньшинства и особенно для шляхты соединение с шляхетским государством, с Польшею, имело больше прелести <…> но прямо, немедленно объявить себя против Москвы и соединиться с Польшею было нельзя: Польша была слаба, она ещё не оправилась от ударов, нанесённых ей Москвою и Швециею, при том войско и народ были против подданства Польше; надо было хитрить и опереться на какой-нибудь другой союз, действеннее польского, и Выговский (наследник Хмельницкого) обратился к хану Крымскому».
Про Крымского хана тоже есть очень смешной момент. Дело в том, что Алексей Михайлович подписывал свои послания скромно, в обычной нашей скромной традиции: «восточной и западной и северной страны отчичь и дедичь, наследник и обладатель».
Крымский хан писал в ответ: как восток?! как запад?! — у нас что, повсюду одна Россия? — и, далее, цитирую: «Между востоком и западом мало ли великих государств? Так лживо и непристойно писать непригоже».
Обижался, смотри-ка ты. (У него, между прочим, были причины: он лет семь владел Малороссией и тоже как бы претендовал.)
Пригоже, хан. Только так и пригоже.
…Всё это к вопросу по поводу того, что «времена изменились, времена изменились, мы живём в другом мире!» (эти фразы надо произносить высоким, скрипучим голосом, на манер попугая).
Времена — не изменились. Ну, не считая того, что группа поддержки шляхты теперь сидит в лучших московских кафе, и отдельные ребята из числа крымских татар сидят с ними же.
Слова, которые они произносят, между тем, те же самые: см. приведённое выше письмо хана к российскому гаранту, наследнику и обладателю восточной, западной и северной стороны — «Лживо, непристойно! Непристойно, лживо!»
* * *
За последнее время уже несколько раз попадалось в среде прогрессивных деятелей хамское отношение к стихотворению Пушкина «Клеветникам России». Один известный прогрессивный товарищ так и написал по этому поводу: «Позорные стихи».
Напомним, что стихотворение посвящено польскому восстанию 1830 года. Польша тогда входила в состав России (а вошла она туда вместе с Варшавой по той причине, что поляки, как показалось российскому самодержавию, слишком действенно участвовали в походе Наполеона на Россию, за что и поплатились).
Мы к чему. Дело в том, что помимо Пушкина тогда сугубо отрицательно на польское восстание отреагировали также Лермонтов («Опять народные витии»), Боратынский, Чаадаев, Киреевский, Гоголь и даже — декабристы. Михаил Лунин, например, писал: «В варшавском восстании нельзя найти ни признаков, ни свидетельств народного движения. Оно не выдвинуло ни одной органической идеи, никакого общественного интереса…»
То есть, грубо говоря, Лунин писал, что это была революция шляхты, или, как сегодня бы сказали: олигархата, финансовой аристократии.
Идеи, кстати, во время восстания поляки всё-таки выдвигали: например, вернуть Польше Киев.
…В этой старой истории прекрасно всё.
Для начала: поддержка позиции государства декабристами. Тут ассоциация лежит на поверхности: нацболы, у которых более двухсот человек отсидело в тюрьмах и как минимум шесть человек были убиты, — даже по количеству жертв сопоставимы с декабристами. Прогрессивная публика никак не может понять, как же нацболы могут нынче, в связи с украинскими событиями, поддерживать государство. Двести лет прошло, а публика всё не может.
Потом, каков список тех, кто разделял «позорную» пушкинскую позицию! О, это позорные деятели. Улицкая, Рубинштейн и Юрий Шевчук повели бы себя иначе, не столь позорно. Мелковаты тогда были культурные деятели.
Наконец, я недавно читал интервью украинского русскоязычного писателя, моего когда-то приятеля — Андрея Куркова, про то, как ему стыдно за Россию (на место Куркова можно поставить, к примеру, писателя Жадана или писателя Нестеренко). И тут же волей-неволей вспомнил, как Пушкин, уже в 1834 году, писал про своего друга польского поэта Адама Мицкевича: «Наш мирный гость нам стал врагом — и ядом / Стихи свои, в угоду черни буйной, / Он наполняет. Издали до нас / Доходит голос злобного поэта, / Знакомый голос!.. Боже! Освяти / В нём сердце правдою твоей и миром».
У Пушкина вообще много «позорных стихов». Россия, между прочим, оккупировала Польшу — а этот стихослагатель ещё учит своего польского товарища «миру» и «правде», видано ли.
Что в наше время сказали бы Пушкину? Что он одурачен пропагандой. Что «поверьте, всё намного сложнее». Что «из России ему не видно ситуации».
Вам всё видно зато.
* * *
Но, конечно же, далеко не все разделяли позицию Пушкина.
Отдельные представители просвещённой среды того времени элементарно перестали здороваться — например, внучка фельдмаршала Кутузова Долли Фикельмон.
То есть Пушкин, Боратынский, Лермонтов, декабристы — будучи согласными с действиями государства — в глазах «света» сразу низко падали.
Поэт Вяземский, между прочим, друг Пушкина, был просто взбешён из-за этих стихов, братья Тургеневы осуждали «варварство» поэта; да многие, многие.
Публицист Николай Мельгунов написал о Пушкине, что «…так огадился как человек, что я потерял к нему уважение даже как к поэту, ибо одно с другим неразлучно».
Ты угадал себя, своё брезгливое выражение лица, мой милейший современник? Ну же, смотри, неужели не угадал?
Долли, душенька, ты совсем не изменилась. И вы, старик Мельгунов, ещё полны сил.
Ах, господа. Ах.
* * *
И, конечно же, нельзя не вспомнить ещё одного ватника, Дениса Давыдова, в своей гусарской форме — он был вылитый колорад. У него имеется стихотворение «Современная песня», написанное в далёком 1836 году. Но действительно — современное до смешного.
«Был век бурный, дивный век, / Громкий, величавый; / Был огромный человек, / Расточитель славы: / То был век богатырей! / Но смешались шашки, / И полезли из щелей / Мошки да букашки».
Каково, товарищи?
«Всякий маменькин сынок, / Всякий обирала, / Модных бредней дурачок, / Корчит либерала».
С чего бы ему так корчиться? Давыдов тоже не понимает.
«Что ж? — Быть может, наш герой / Утомил свой гений / И заботой боевой, / И огнем сражений?.. / Нет, он в битвах не бывал — / Шаркал по гостиным / И по плацу выступал / Шагом журавлиным. / Что ж? — Быть может, он богат / Счастьем семьянина, / Заменя блистанье лат / Тогой гражданина?.. / Нет; нахально подбочась, / Он по дачам рыщет / И в театрах, развалясь, / Всё шипит да свищет».
И спустя несколько строф идёт блистательное описание прогрессивного сообщества:
«Вот гостиная в лучах: / Свечи да кенкеты, / На столе и на софах / Кипами газеты; / И превыспренний конгресс / Двух графинь оглохших / И двух жалких баронесс, / Чопорных и тощих; / Всё исчадие греха, / Страстное новинкой; / Заговорщица-блоха / С мухой-якобинкой; / И козявка-егоза — / Девка пожилая, / И рябая стрекоза — / Сплетня записная; / И в очках сухой паук — / Длинный лазарони, / И в очках плюгавый жук, / Разноситель вони; / И комар, студент хромой, / В кучерской прическе, / И сверчок, крикун ночной, / Друг Крылова Моськи; / И мурашка-филантроп, / И червяк голодный, / И Филипп Филиппыч — клоп, / Муж… женоподобный. / Все вокруг стола — и скок / В кипеть совещанья / Утопист, идеолог, / Президент собранья, / Старых барынь духовник, / Маленький аббатик, / Что в гостиных бить привык / В маленький набатик».
