чье ремесло настолько греховно, что о нем неприлично упоминать.
Выбора у меня особо не оставалось. Я записалась в техникум на курсы рисования. Каждый день слуга отца, как маленькую, провожал меня на занятия и ждал у ворот, когда они завершатся. Преподаватель, мосье Джамшид, год учился во Франции – достижение, о котором он напоминал нам регулярно, порой ежечасно. «Bonjour, mesdemoiselles»[19], – тянул он с сильным акцентом и пересыпал речь французскими словами и фразами. Прочие ученицы (класс был целиком девичий) приходили в техникум в юбках и пиджаках, в туфлях на маленьком каблучке и не касались кистью холста, не заручившись предварительно одобрением мосье Джамшида.
Я держалась особняком. Носила брюки, подпоясанные платком, волосы собирала в небрежный пучок на макушке. Я рисовала увлеченно и совершенно теряла счет времени – так же, как со стихами. Я часами грунтовала холсты и смешивала краски. У меня не было ни цели, ни амбиций: я занималась в свое удовольствие. Я покрывала холсты небрежными синими и красными завитками, рисовала, пока руки не наливались болью и тяжестью. Уже через неделю мой рабочий халат испещряли брызги краски. Я пробовала лишь те приемы, которые нравились лично мне, прочие же игнорировала. Если мосье Джамшид настаивал, чтобы я растушевала вот эту линию и добавила фигуру вот здесь, я отказывалась, скрестив руки на груди. «Бестолковая и непослушная», – фыркал он и предлагал другим ученицам отыскать недочеты в моей работе. В один прекрасный день я схватила стоящую на мольберте картину, сунула под мышку, вышла из студии и больше уже не вернулась.
Все деньги, что удавалось скопить, я тратила на книги: в основном это были сборники классической персидской поэзии, но покупала я и европейские романы XIX века, которые читали мои братья и их однокашники. Пуран тоже любила читать, и одно время на наши карманные деньги мы вскладчину покупали книги. Но в конце концов ей надоело, что книги всегда выбираю я и первой читаю новинки. На собственные же средства я могла позволить себе лишь подержанные (а иногда и откровенно потрепанные) книги в дурных переводах: Ферейдун за малую мзду приносил мне их из магазинчика возле школы – с выцветшими хрупкими страницами, с морщинами и заломами на корешках. Читала я беспорядочно, запоем. Однажды вечером взяла в руки старенький экземпляр «Преступления и наказания», раскрыла – а через тридцать шесть часов перевернула последнюю страницу и тут же принялась перечитывать.
Другой моей страстью было кино. Раз в месяц или около того мы с Пуран в сопровождении Ферейдуна ходили в центр города, в кинотеатр на бульваре Лалезар[20], то есть «поля тюльпанов». В киоске у входа мы покупали по стакану вишневого сока и кулечку жареного кешью. Садились на первый ряд, в самую середину, кулечек с кешью клали на колени. Фильмы показывали американские – в основном вестерны и мюзиклы, дублированные довольно неуклюже, но нас это не смущало. В прохладном полумраке кинозала мы с Пуран откидывались на спинки кресел, улыбались и протяжно вздыхали. Мы подмечали, как одеты актрисы, как они накрашены, как жестикулируют, как говорят. Когда мы были маленькими, Америка считалась йенге донья, краем света, такой далекой и чужой, что мы даже вообразить ее не могли. Теперь же Америку для нас олицетворяли Голливуд и те прекрасные молодые кинозвезды, которых мы видели в кинотеатре на бульваре Лалезар.
Я пожирала их глазами, мне хотелось стать такой же, как они: красивой, обворожительной, уверенной в себе, добиться такого же успеха, какого добились они благодаря этим качествам.
Дома я снова и снова разглядывала себя в материнском зеркале. Я твердила себе, что скоро, совсем скоро выщиплю брови в высокую изогнутую ниточку. Я подражала манящей улыбке Авы Гарднер, уверенному, спокойному взгляду Вивьен Ли. Я поеду, куда мне вздумается, буду писать что хочу. Разумеется, средства, которыми я рассчитывала этого добиться, не отличались оригинальностью, однако в моем ограниченном мирке ничего другого не оставалось. Я сама выберу себе мужа и наконец-то вырвусь из дома Полковника.
5
– Сегодня придут гости, – в один прекрасный день объявила за завтраком мать и добавила, обращаясь к нам с Пуран: – А вы будете подавать чай.
Чай. Чтобы вы понимали, почему так опасно было флиртовать с Парвизом и чем это грозило, вам следует знать, что в те годы судьбу девушки решали не перешептывания и незаметные жесты, а любезные разговоры, которые вели за чаем гостьи ее матери.
С той самой минуты, как рано поутру Санам торопливо входила в кухню и разжигала угли под жаровней, заварочный чайник на самоваре не остывал ни на миг. Все обитатели нашего дома в Амирие – Полковник, наш отец, слуги, Санам и особенно мать с гостьями – весь день пили чай. Они пили чай, чтобы набраться сил в начале нового дня, чтобы развеять печаль, чтобы отпраздновать малейшую удачу и расслабиться перед сном. И никогда чай не заваривали и не подавали с такими церемониями, как желая угодить бабушкам, матерям, тетям, кузинам и сестрам наших потенциальных женихов.
– Три щепотки! – Санам показывала нам три пальца, унизанных кольцами. – Не больше, не меньше. – Она располагалась подле самовара, мы вставали по бокам от нее. – Смотрите внимательно, – продолжала она, брала жестянку с заваркой, высыпала в керамический чайничек ровно три щепотки, добавляла несколько зернышек кардамона и каплю розовой воды. Заливала доверху кипятком, накрывала крышкой и ровно на десять минут ставила на самовар – чуть передержишь, и чай выйдет горький, предупреждала Санам, выливай и заваривай по новой.
– А теперь, – она прищуривалась, указывая на буфет, – давайте стаканы.
Мы доставали лучшие мамины стаканы – хрустальные, с золотым ободком. Один за другим осматривали на свету, протирали от потеков и пятен и аккуратно ставили на серебряный поднос.
День за днем мы практиковались, стараясь заслужить похвалу Санам и перещеголять друг друга, пока наконец нам не доверили заварить и подать гостям чай.
Все утро мать жучила меня, велела помалкивать и не устраивать сцен. Едва в дом постучали и гостьи прошли в мехмун хуне, как она заглянула в кухню и крикнула:
– Форуг! Пуран! Несите чай!
Она обвела глазами кухню и посмотрела на нас: одобрительно улыбнулась, скользнув взглядом по сестре, и раздраженно уставилась на меня.
– Аллах всемилостивый! Форуг, неужели нельзя было привести себя в порядок? – проговорила она. – Иди надень нарядное платье да заплети волосы!
Я вскинула глаза.
– Некогда. Чай простынет…
На это ей ответить было нечего: дурно заваренный чай испортит гостьям впечатление от визита.
– Причешись хотя бы! – мать всплеснула руками и поспешила в гостиную. – Да поживее!
Мы с Пуран по очереди наполнили стаканы. В каждый на три сантиметра заварки, на пять – кипятка из самовара. Чай из темно-коричневого превратился в янтарный. Когда мы налили стаканы, Санам одобрительно взглянула на нас и махнула рукой – мол, несите.
Предстояла самая сложная часть: подать чай гостьям. С серебряными подносами мы прошли по коридору в гостиную и замерли в дверях, высматривая самых старших женщин. Потом, опустив глаза, полуприсели перед ними, чтобы те оглядели подносы с чаем. Мы знали, что, если заварим чай как следует и подадим, не пролив ни капли, гостьи улыбнутся, в противном случае подожмут губы, а то и вовсе откажутся от чая.
В тот первый раз нам с Пуран удалось проделать все безупречно. Мы обнесли чаем всех по старшинству и уселись в дальнем конце гостиной.
– И чтобы тихо, – предупреждала нас мать. – Не смеяться и не болтать.
Я чувствовала, как женщины попеременно разглядывают нас с сестрой. Пуран была луноликая светлокожая красавица с аккуратными изогнутыми бровями; в шелковистых каштановых локонах – две цветастые заколки, платье простое, но опрятное. Стаканчики с чаем у нее на подносе были идеальны, осанка и манеры безупречны.
– Что за прелесть! – ворковали гостьи и брали стаканчики с подноса Пуран.
– Красота в глазах смотрящего, – ворковала в ответ мать.
– Ну что вы, ханум, она и правда красавица!
Мне комплиментов не говорили. Я, в общем, и не хотела, чтобы меня хвалили, – очень надо! – и все равно невольно завидовала сестре. В тот день я вышла в мехмун хуне непричесанная и в мятой юбке. Мать то и дело бросала на меня неодобрительные взгляды. Гостьи подобрее улыбались мне, как слабоумной; прочие вскидывали брови и цокали языком.
