Чушь, чепуха. Дед точно был сумасшедший. Я листнул блокнот.
Завтра дежурить мне.Сидеть в прохладной пещерной тьмеИ деревяшку ножом строгать,Слушать, как стонут под пыткой во сне,Идут в контратаку и кличут мать…
И еще:
Я еще не вернулся.Я пока еще там.Я ползу третьи суткиПо морозным лесам.Я ползу. И за мноюАлый тянется след.Полон снегом и больюКаждый проклятый метр…
И еще:
Добрая, красивая страна —Храбрые, доверчивые люди —Снова криком заходиться будет,Палачам грифоньим отдана…
Там было еще много их — стихов, написанных в 60-х, 70-х, 80-х и 90-х годах прошлого века. Не всегда понятных. Я не очень люблю стихи как стихи. Я и эти читал с пятого на десятое. Но почему-то у меня возникало странное ощущение — мой дед не сумасшедший. Он…
Я повернулся, отложив блокнот. Дед, стоящий у стены крепости со странным названием Крентана, смотрел на меня с черно-белого снимка. И — неожиданно для себя — я спросил:
— Дед, ты кто? А?
* * *
"Верность — это ограниченность со знаком плюс", — сказал он, прежде чем мы его расстреляли. Я не уверен в себе, а это плохо. Может быть, это потому, что я всегда привык чувствовать за собою мощь своей страны — и в фашистском тылу, и в джунглях Индокитая, и в Египте. Здесь этого нет».
Я отложил второй блокнот. За окнами было темно, но меня это мало колебало. Второй блокнот оказался чем-то вроде дневника. «Вроде», — потому что тут не было хронологического изложения событий, имен тоже почти не встречалось, да и самих событий не было как таковых. Дед — аккуратным, очень разборчивым почерком — излагал обрывки своих мыслей, записанные на какой-то войне. Я не мог понять — какой, и это раздражало и злило.
Я не нашел ключей от сейфа. Магнитофона и проектора — тоже, а фотографии в пакетах оказались почти такими же, как на стенах. Они ничего не проясняли, только больше запутывали. «Архив» писался глаголицей — какие-то сводки, ведомости, рапорты… Я вспотел как мышь. Я завалил стол этими бумагами и весь день рылся в них в поисках ответов, не ощущая голода и не отвлекаясь даже на туалет, хотя временами казалось, что сейчас лопну. Телефоны, кажется, не звонили. И никто больше не приходил. Слава богу — сейчас я бы, наверное, спустил всех собак на того, кто отвлек бы меня от «работы с документами», как любили говорить про того, кто именовал себя нашим президентом еще недавно.
Одно было ясно: выйдя в отставку в 65-м, дед почти сразу ввязался в какую-то войну, в которой активно участвовал (с перерывами, правда) до середины 70-х. А до последнего времени помогал одной из воюющих сторон пассивно.
А вот другое неясно совсем.
Да где же гола эта чертова бесконечная война?!
У меня еще пару раз возникло опасение, что дед просто спятил и тщательно придумал себе «виртуальную реальность» — я про такие случаи слышал. Но потом опасения таяли. И дело даже не в эмоциях каких-то. Уж слишком огромной была проделанная фальсификация. Просто не под силу одному человеку даже с современной техникой.
«Странно, но эта штука стопроцентно сделана в начале века в России! Конечно, две трети деталей с тех пор поменялись, но базовые узлы прежние и помечены клеймом Сестрорецкого Императорского Оружейного Завода! Совершенно необъяснимая вещь… Интересно было бы узнать, сколько их вообще и где они находятся. Пока совершенно точно можно сказать — эта, в Трех Дубах — не единственная…»
Я снова пролистал и отложил блокнот, даже зашипев от досады. Хрень какая-то непонятная. Все равно как разговаривать на совершенно неизвестную тебе тему — вроде все слова у собеседника понимаешь, а смысла в них нет.
Подойдя к шкафу, я потянул на себя центральную полку — с непонятным агрегатом — в слабой надежде, что эта штука поможет разобраться.
Полка выдвинулась легко и плавно. Я отшатнулся — откуда-то сбоку, словно гигантская пружина, выскочила и замерла в приподнятом положении странная антенна, похожая на две спирали, противоестественным каким-то образом скрученные друг вокруг друга. В их глубине прятался длинный прямой штырь.
Опасливо покосившись на эту конструкцию, я посмотрел на то, что стояло передо мною. И озадаченно заморгал.
Передо мной стоял древний, как библейский пророк, радиоприемник «Урал». Ламповый. С посеревшей сеткой динамика. С красной стрелочкой, бегающей по шкале с названиями городов в такт вращению ребристой ручки.
«Хариан». «Крентана». «Скейван». И еще — много других названий на шкале. Названий, которым я не мог найти аналогии ни в одной географии — ни в политической, ни в экономической. НИ В КА-КОЙ.
Я покрутил ручку. С еле слышным гудением стрелочка пробежала шкалу, уперлась в край. Я ткнул кнопку «СЕТЬ» — упруго щелкнуло, шкала озарилась тускло-желтым светом. Я нажал «ВКЛ.» — из невидимого, но мощного динамика понеслись шумы, от которых мне всегда вспоминались стивенкинговские лангольеры.
Осторожно, словно ручка успела раскалиться, я повел стрелочку по шкале с непонятными названиями, которых — я мог поклясться! — не имелось ни на одной карте Земли.
Хариан передавал музыку. Настолько обычную, что я изумился до предела — знакомый шум, как говорится, «заводной», за которым почти не слышно было слов. Впрочем, это расстраивало — писклявенький девичий голосишко что-то вопил о том, что ей плевать, что он ушел, потому что таких на ее жизненном пути было, есть и будет… ну и т. д. Для меня слушающие такие песни стояли по уровню развития повыше моллюска рапана, но пониже хорошей лошади… однако, как я уже сказал, музыка и слова были настолько обычными, что я решил — принимаю «Русское радио» или еще какую-то знакомую станцию.
Я повернул рукоятку. Город (или что?) Наарт передавал проповедь. Тоже самую обычную, я даже вслушиваться не стал, потому что слышал эти слова и по телевизору, и по радио, и вживую — красивый голос, убедительный и мягко-напористый, проникающий аж в подсознание…
С досады (а что я, собственно, ожидал услышать-то?!), я проскочил несколько пунктов — и вдруг краем уха уловил чужой язык. Я вернул стрелочку, пошарил в эфире…
— …Вейтан вейх гартс. Аль навис. Хайусен? Хайусен? — спрашивал металлический голос. — Родйан, свара, свара… Вейтан руст. Хайусен! — в голосе отчетливо прозвучало раздражение.
Голос еще что-то повторял — то монотонно, то со все большим раздражением… Язык был совершенно незнакомым. Или нет… Я знал английский и французский достаточно хорошо, чтобы понимать разговорную речь. В языке, звучащем в эфире, было что-то общее с ними обоими и, как ни странно, — с русским. Что-то неуловимое, неясное, но — общее.
Долго, как завороженный, я стоял перед приемником и слушал чужую речь. Потом снова повернул ручку, провел до конца шкалы, нигде не задерживаясь. В приемнике скреблись обрывки передач — хотели вылезти, сердились, что их не выпускают. Я не вслушивался. Меня заинтересовал переключатель волн.
Тут не было обычных УКВ, ДВ, СВ и прочих. Приемник стоял на обозначении «верхняя волна» — так и было написано под кнопкой, нажатой, наверное, еще дедом. Но была еще одна — с надписью «дно». Так и было написано — дно. Помедлив, я нажал эту кнопку.
Эфир почти полностью молчал. Не было даже шумов, только по временам за секунду, не больше, проскакивали какие-то разряды. Уже у самого конца шкалы я наткнулся на связную речь — и вздрогнул, так неожиданно и громко она звучала.
Молодой голос по-русски, как и почти все предыдущие на верхних волнах, устало говорил, обращаясь к какому-то собеседнику:
— …Лучший выход. Они настолько сильнее нас, что позволяют себе глупость нас не замечать. Мы же себе такой роскоши, как глупость, позволить не можем.
— Я вас выслушал, — ответил ему густой, булькающий бас. — Жила?
— Я не буду здесь говорить, — раздался третий голос. — Хватит с меня и того, что…
Волна вдруг стремительно куда-то поплыла, я зашарил в эфире — и потерял ее совсем. С досады я хватил кулаком по приемнику, почти отпрыгнул от шкафа и, подойдя к окну, распахнул его.
Летняя ночь была теплой и звездной, как небо в планетарии. Глядя туда, вверх, я неожиданно вспомнил, как отличить звезду от планеты: мерцает — значит, звезда, горит ровно — планета… Кто же мне это говорил?
Через плечо я посмотрел на приемник, чья шкала по-прежнему горела ровным, мутноватым светом. Оставив окно открытым, я вернулся к столу, снова листнул блокнот. Наткнулся на слова, где дед говорил о своей жене — о моей бабушке.
«Последними ее словами были: „Это ты виноват!" Я много думал над этим. Это — правда. Я испортил ей жизнь. Всю жизнь она любила меня и ждала меня, а я таскал ее за собой по гарнизонам, я заставлял ее месяцами ждать писем или звонков в нечеловеческом напряжении. Сын наш родился поздно, и это мое упрямство поставило между им и мною стену, от которой больше всего страдала она. Но… если бы она могла увидеть… Даже ради любви к ней я не мог отказаться от участия в этом. Тот, кто не борется со злом, становится крестным отцом зла, потому что дает ему второе рождение».
