— Скажите искренне, что вы думаете о самолёте?
— Замечательная машина! Я не сомневаюсь, что она даст больше трёхсот километров в час, — ответил он.
Это меня так обрадовало, что я решил сам полетать и проверить скорость.
На другой день я с Пионтковским полетел. Я просил его дать машине самую большую скорость, какую только можно. Самолёт набрал необходимую высоту. Наконец, Пионтковский мне крикнул:
— Ну, теперь следите!
Я взглянул на показатель скорости. Вижу, как стрелка прибора со ста восьмидесяти — ста девяносто переползает на двести, двести сорок, двести пятьдесят, двести семьдесят, двести девяносто, триста… Не спуская глаз, я смотрел на прибор и ждал, когда же стрелка остановится. А она шла всё дальше и дальше. Триста пятнадцать, триста двадцать, триста тридцать — и стрелка остановилась. Я вздохнул с облегчением и большой радостью. Моя машина показала скорость триста тридцать километров!
Только после того, как стрелка остановилась, я стал наблюдать, как ведут себя отдельные части самолёта при такой небывалой по тому времени скорости. Всё было в порядке — никакой вибрации, никаких подозрительных тресков и шумов. Только мощно и чётко ревел мотор. Я подумал: значит, мои расчёты и предположения вполне оправдались, моноплан показывает разительные преимущества по сравнению с бипланом. В это время Пионтковский повернулся ко мне, и я увидел его улыбающееся чудесное лицо.
Я готов был прямо в самолёте танцовать от радости.
Мы благополучно сели и с гордостью вышли на аэродромное поле, чувствуя себя чемпионами скорости.
Первые полёты машины произвели большое впечатление в кругах работников нашей авиации. И вот командование Военно-воздушных сил назначило демонстрацию этого самолёта.
В назначенный день с утра стояла плохая погода, моросил дождик, и, когда приехало начальство, мы долго совещались, стоит ли машину выпускать в полёт. Наконец, решили выпустить.
Пионтковский и пассажир сели в самолёт. Запустили мотор, Самолёт прекрасно оторвался от земли, набрал высоту сто пятьдесят — двести метров, зашёл над Петровским парком, развернулся и на полной скорости низко промчался над присутствующими.
Я был в страшном напряжении, хотя пока всё шло хорошо.
Вдруг, когда самолёт находился над концом аэродрома, от него оторвалась какая-то блестящая полоска. Самолёт, не уменьшая скорости, плавно пошёл на снижение и скрылся за деревьями. Отвалившаяся часть, крутясь в воздухе, медленно падала на землю.
Эта внезапная картина потрясла меня. Самолёт должен был сделать ещё два-три круга и сесть, а он вдруг скрылся за деревьями — и ни слуху, ни духу. Ко мне стали обращаться с вопросами, что случилось, но я не мог вымолвить ни слова, Стоял и ждал, что машина вот-вот вынырнет из-за деревьев, «Может быть, — думал я, — это шутка лётчика?» Но самолёта не было…
Тогда все бросились к машинам и по шоссе поехали в том направлении, где скрылся самолёт. По дороге нам сказали, что он приземлился где-то за Ваганьковским кладбищем, в районе товарной станции.
Я весь дрожал. Мне было мучительно тяжело, страшно за лётчика и пассажира. Но когда мы приехали на место аварии, вздохнул с облегчением: люди целы и машина цела.
На территории товарной станции, заваленной мусором и дровами, на совсем маленькой площадке стоял самолёт. Ни лётчика, ни пассажира уже не было — они уехали, а у машины дежурил милиционер.
Что же случилось?
Я подошёл к самолёту и увидел, что на правом крыле вырван элерон и размочаленная обшивка крыла повисла лохмотьями. Элерон оторвался в воздухе, и мы его с аэродрома видели как маленькую блестящую полоску, падающую на землю.
Не кончилось всё это страшной катастрофой только потому, что лётчик справился с машиной, почти потерявшей управление, и сумел блестяще, виртуозно посадить её на такую крохотную площадку.
Машину разобрали и перевезли на завод, где мы тщательно обследовали поломку. Тут я увидел, что авария произошла из-за ошибки, допущенной мною в конструировании. Машина эта по сравнению с предыдущими дала большой скачок вперёд по скорости. При такой скорости нужно было особенно внимательно сделать расчёт детали крепления элерона к крылу.
Для расследования аварии назначили комиссию. Со мной даже не поговорили, и я лишь потом познакомился с выводами комиссии. Там было сказано примерно так: «Запретить Яковлеву заниматься конструкторской работой и поставить в известность правительство, что Яковлев недостоин награждения орденом» (я к тому времени за свою работу был представлен к награждению). Я заслуживал наказания, но это было слишком жестоко и несправедливо.
Комиссия не дала оценки самолёту, не оценила его как шаг вперёд, как большое новшество в советской авиации.
Я чувствовал скрытое злорадство и удовлетворение некоторых людей. Они, как потом оказалось, не были заинтересованы в том, чтобы наша Родина имела хорошие самолёты и чтобы росли молодые советские конструкторы.
Не только на меня, но даже на тех, которые со мной работали, на конструкторов и рабочих, начали смотреть искоса, подозрительно.
Скоро нам предложили немедленно убираться с завода. Пришлось переселиться из цеха в деревянный сарай. Мы привели сарай в порядок и начали там работать. Но нас продолжали преследовать. Дело дошло до того, что однажды к нам пришёл комендант и заявил:
— Вот что: приказано вас вышвырнуть с территории завода и отобрать у всех ваших людей пропуска.
Я спросил:
— Куда же приказано вышвырнуть?
— А это нас не касается! Директор приказал, вот и всё. Вы уже сами ищите место для себя.
Но на другой день меня вызвали в правительство, куда я написал жалобу. Там подробно поговорили со мной, узнали, в чём дело, тут же по телефону позвонили в Главное управление авиационной промышленности и сказали:
— Что вы делаете! Молодой конструктор много работает, выпустил ряд самолётов. Да, он допустил ошибку, получилась авария. Но вы создайте такие условия, при которых ошибка не повторится. Ведь у него не было производственной базы, и работа велась кустарно. Надо помочь человеку, а вы хотите его лишить возможности работать, губите человека и его коллектив!
После такого указания стало ясно, что со мной не удастся легко разделаться. Указание надо было выполнить.
Самолёт, на котором произошла авария, мы потом восстановили, и он успешно летал.
Кроватная мастерская
Меня вызвали к одному начальнику в Управление авиационной промышленности. Это было вскоре после того, как правительство дало указание о моей работе.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
