– О, да, да! В свое время и я был веселый малый; добродушный, общительный… Но за эти шесть лет превратился я в такого… гориллу. Гориллу, да! Черт возьми! Ничего не поделаешь! О нет, раз уж навязал себе на шею женщину, то против этой болезни существует лишь одно лекарство: безобразное, долгое терпение. Или-же, если не умеешь владеть оружием, то добрая, прочная пеньковая веревка, да! О, да-да, правда это! Не для удовольствия или услады существуем мы, видите-ли, на земле! Но я, видите-ли, разозлился, и подумал: черт меня побери, если я не отделаюсь-таки от тебя, матушка! И таким образом я все-таки отделался от неё в конце концов!
Но хуже всего то, что этот малый и по-сегодня все еще не может отделаться от любви к своей жене…
Странная мысль преследует меня. Этот агент Лунде точь-в-точь второе издание отца Фанни (она рассказывает мне о своих родителях, когда я прошу ее рассказать мне о себе; несколько туманно).
Предполагая, что я женился-бы на Фанни (которая вероятно со временем превратилась-бы точь-в-точь в свою мать), то, по всем вероятиям, и я тоже с течением времени превратился-бы в подобного жалкого малого… в какого-нибудь г. Гольмсена или агента Лунде, пропитанного коньяком и пивом и философствующего о «женщине»..
Но, черт возьми! ведь я же вовсе не собираюсь жениться на ней: что это еще за ерунда? Напротив, я именно на ней-то, на фрекен Гольмсен, и не женюсь!
X
Нет ничего любопытнее, как когда два бывших собутыльника, вместе прошедшие через огнь и воду и медные трубы, вновь встречаются по прошествии многих лет, при чем один остался верен своему прошлому, между тем как другой успел превратиться в пастыря душ. Сегодня вечером встретил я в обществе такого-же бывшего «головореза» и «питуха», как и я сам, – Фритца, иначе говоря, «лейтенанта», в образе достопочтенного господина пастора Лёхена.
Не одну ночь прогуляли мы вместе; – много ночей «просвистали мы с ним напролет», как выражались мы в то время, – и один Бог ведает, помнит-ли он теперь об этом. Он был молодцоватый. красивый человек, остроумный, франтоватый, с светлыми усами, как у военных (откуда и прозвище «лейтенант»), не дурак на выпивку и любитель приударить за девушками. Трудно было-бы найти лучшего товарища для кутежа: хорошо пел, хорошо рассказывал и так и сыпал остротами и пикантными историями; сам сочинял песни и повести; кроме того, являлся отличным актером на студенческих спектаклях, и, я думаю, главный жизненный вопрос состоял для него в том: быть-ли ему поэтом, или актером.
Под конец, вероятно, хватил через край, и вдруг все разом порвал: превратился в солидного человека и погрузился в изучение теологии. Мы стали понемногу расходиться, каждый заговорил на своем языке, и кончилось тем, что мы перестали наконец понимать друг друга. Вскоре мы довольствовались тем, что раскланивались друг с другом через улицу; его общество становилось все более и более избранным. Лицо его делалось все длиннее и длиннее, все бледнее и бледнее, наконец, исчезли усы, и кандидат теологии был готов.
По истечении многих лет я опять встретил его сегодня вечером. Он показался мне неузнаваем. Пастор – с головы до пят. Лицо, как будто, совсем новое, – широкое, как у духовных, обрисованное свойственными пасторскому званию удлиненными чертами; даже рот был у него другой, – широкий, ласково-серьезный, настоящий рот набожного пастыря душ; только наверху, в глазах сохранились кое-какие следы бывшего когда-то сорванца и головореза.
На меня встреча эта произвела такое впечатление, точно я вновь увидал человека, уже давно умершего, но который вдруг ожил. Вероятно, и он по отношению ко мне ощутил нечто в том-же роде; во всяком случае, он взглянул на меня раза два не без грусти: «Замечательно, до чего ты изменился, Грам». Я отвечал ему с иронией, которую он вряд-ли приметил: «Да ведь и ты тоже не совсем тот-же, что был когда-то, пастор».
– Ну, как-же ты, собственно говоря, поживаешь, милый друг? Он сделал доброжелательную попытку выказать себя таким-же собратом-человеком.
– Да, спасибо! Ничего себе, понемногу. Скучаю по семи дней на неделе, но вообще, все-таки доволен судьбой.
– Гм, скучаю! улыбнулся он и снова превратился в пастора. О, да, и я тоже в свою очередь испытал это в былые годы.
– Будто-бы уж только в былые годы.
– Да, по правде сказать, я думаю, что слово «скучаю» не существует в словаре доброго христианина.
Старый придирчивый спорщик и говорун начал-было просыпаться во мне; но тут увидал я вблизи хозяйку; она смотрела на нас с несколько огорченным видом… и я сдержался. Я сказал что-то очень вежливое о том, что с добрыми христианами, вероятно, то-же, что с «нами», пережившими великую стадию «примирения с судьбой», только несколько на иной лад: мы знаем, что скука есть неизбежная принадлежность жизни и так и смотрим на нее, как на крест, даже без затаенного ропота; в конце концов начинает казаться, что это так и должно быть, как нечто нормальное, нечто такое, чего даже не замечаешь…
Но он находил, что нет. Это не примирение с судьбой. Напротив того. Это была надежда, вера, жизнерадостная бодрость.
– Каждый час, каждая наша минута занята, и посвящена такому делу, которое действительно стоит труда!
– Да, да, раз человек верит в это, – отвечал я, и переменил разговор. Мы расстались с «надеждой» еще раз встретить друг друга.
Нет сомнения, что он гораздо счастливее меня.
XI
– Вы, вероятно, несколько утомлены сегодня вечером, фрекен?
– Я?.. О… о, нет. Не особенно.
– Как-же собственно проводите вы дни? Спокойно, однообразно, и так – день за днем?
Несколько торопливо и как-бы уклончиво, она отвечает:
– Не будем говорить об этом.
Пауза.
Почему не хочет она говорить об этом? Кто может знать, что такое в сущности кроется в ней? О чем думает она в течение дня, чем интересуется; какие преследуют ее желания, стремления, мечты, воспоминания, огорчения?.. На основании всего, что говорит она, я догадываюсь, что ей живется далеко не хорошо. Но заставить ее высказаться, дать мне возможность проникнуть в её душу… от этого она постоянно уклоняется. Неужели она меня не понимает?
И меня сердит, что двое разумных людей могут идти таким образом бок-о-бок и оставаться так чужды друг другу.
Каково вообще живется этой молодой девушке, которая идет тут, рядом со мною, опираясь на мою руку? По временам мне сдается, что она опирается даже сильнее, чем это нужно, ищет повода прижать руку к своей груди… Я с удовольствием чувствую, как при этом пробегает внутри меня теплая струйка и говорю самому себе: может быть, теперь недоставало-бы только поцелуя, чтобы лед был разбит….
Но поцеловать молодую девушку все равно, что подписать свое имя на векселе: захочу-ли я, посмею-ли и могу-ли принять на себя все, что вслед за тем последует?
И поцелуй минуется и лед остается по-прежнему.
– Да, ну вот я и дома.
– Да, всему настает конец.
– А вы, бедный человек, как далеко вам до дому!
Она берет меня за руку и ласково и тепло пожимает ее. – Благодарю за сегодня.
– Благодарю вас, фрекен. Когда-же встретимся мы опять?
– Когда хотите. Я делаю эту прогулку каждый день.
– Так до свиданья! покойной ночи!
– До свиданья!
Я медленно плетусь домой. Мне не для чего торопиться.
* * *
Нет, нет, только не писать. У меня накопилось слишком много такого, что надо обдумать.
Теперь это превратилось уже в привычку: стакан пива, папироску, а потом, усевшись в кресле-качалке, погружаешься в мечты… и это часами.
Кто она? Чего она хочет? Чего она добивается? Каким образом должен я держать себя в этом деле; когда-нибудь должен-же наступить этому конец… но, собственно говоря, это тоже не лишено своего интереса. По крайней мере, как этюд. В ней есть для меня нечто новое…
Следует-ли мне в данном случае поставить что-либо на карту? Не рискнуть-ли хоть сколько-нибудь? Может быть я ошибаюсь в ней, я нахожу в ней много странного; но, может быть, тем не менее… когда лед будет разбит… мне удастся окончательно понять ее? Может быть она все-таки… и не отчасти только, а вполне, по существу… та самая, с кем-бы я мог поладить… я, который и сам тоже не совсем похож на других людей…
И я сижу здесь часами, снова и снова переворачиваю в уме все вопросы и так без конца и начала. Результат постоянно получается отрицательный, но игра тем не менее соблазнительна.
И я ложусь в постель не ранее 2-х часов ночи с тем, чтобы проснуться на утро с расстроенными нервами.
Нет, только не писать…
* * *
Воскресенье, вечером.
Этот Кволе – заклятый пессимист.
– Они так наивны, эти цыгане, – взвизгивал он сегодня у Ионатана: они верят, будто брак может быть основан на любви… Слыхано-ли что-нибудь подобное? что такое любовь? Это-же ничто иное, как чувство лишения, жажда… или как-бы это сказать?.. но, черт возьми, разве не перестает человек чувствовать жажду после того, как он напился?
