Мужчина только тогда бывает вполне доволен собою, когда он чувствует, что им восхищается женщина.
* * *
Много удивительного и допотопного опять встречаю я здесь, многое из моих собственных прежних воззрений и изречений; так, например, она, разумеется, патриотка. Любит Норвегию и т. д.
– И я надеюсь, что и вы также?
– О, да, смотря по обстоятельствам, Норвегия может быть не хуже любой другой страны.
– Ах!..
Да, да; мы, люди, довольно-таки ловкие ребята: свои потребности и ограниченности возводим мы в обязанности и кичимся ими. Подобно тому, как нашу потребность в половых сношениях превращаем мы в «любовь», ту простейшую случайность, что мы, как рабы привычки, являемся телесно и духовно связанными с определенной «средой», фантазия наша возводит в поэтическую иллюзию в виде «любви к родине».
Комичная идея – «любить» кусочек географии! «Любить» 5,800 кв. миль!
* * *
Я право думаю, что мучаю ее своим хладнокровием к вышеупомянутым кв. милям; по крайней мере она часто возвращается к томуже предмету и делает мне основательные внушения.
Я защищаюсь.
– Да, но ведь патриотизм в сущности есть ничто иное, как скрытое себялюбие. До того дорожишь самим собою, что начинаешь приписывать особую ценность всему, что в каком-бы то ни было отношении приходит с тобою в соприкосновение, хотя-бы это было не более, как местность, где живешь, Или даже вообще местности, состоящие с нею в какой-либо правовой или административной связи. Enfin!.. с этой точки зрения и патриотизм может иметь свое законное оправдание.
– Оправдание!.. Какое противное, вялое слово.
– Боже мой! что-же мне делать? Откуда возьму я любовь к родине? Я происхожу из старинной чиновничьей семьи и принадлежу, таким образом, к бездомной орде номадов, расползающихся, как паразиты, по великому телу народа, перекочевывающих с места на место, с одной службы на другую, как финны, живущие на горах, переходят с одного пастбища на другое. У такой расы не может развиться никакое чувство патриотизма. Патриотизм принадлежит оседлому состоянию. Он развивается совместно с земледелием и строительным искусством. Возделанный его трудом кусок земли приобретает действительное значение для земледельца, а вслед за ним также и вся принадлежащая к нему территория; но для номада старинное изречение: ubi beme, ibi patria безусловно сохраняет все свое значение: где лучше служить, там и родина.
– В таком случае, не раздумывая долго, вы легко могли-бы стать шведом, только-бы вам хорошо платили…
– Ну, хорошо вознаграждаемый пост в шведском министерстве иностранных дел, например…. почему-бы нет?
– Да, если-бы здесь когда-нибудь разгорелась война, вы были-бы первый, кого-бы я застрелила!
Она улыбается с разгоревшимися глазами и при этом так увлекательно хороша.
Я приподнимаю шляпу и раскланиваюсь.
* * *
Разумеется, она демократка. С такою въевшеюся яростью говорит она о «мелких ворах, которых вешают, между тем, как большим предоставляется гулять на свободе», точно будто это могло-бы помочь чему-нибудь.
Я все время являюсь каким-то профессиональным огнегасителем и пожарным. Каждую минуту раздражает она меня своими преувеличениями и своею несправедливостью, коренящеюся в самом наивнейшем неведении.
– Ну, да, разумеется, вешают мелких воров, говорю я, как, например, давят всякую мелкую гадину; тогда как тем, что воруют в больших размерах, поневоле оказываешь известное почтение, как вообще всему, обладающему значительными размерами. Они мастера в своем деле, художники, а перед искусством, перед художеством человек чувствует почтение, и должен иметь почтение, хотя-бы даже речь шла лишь о подобном искусстве, как искусство воровать. Нам отвратителен жалкий воришка или карманник, жертвующий своим человеческим достоинством из-за какой-нибудь кроны, да еще, вдобавок ко всему, допускающий себя поймать и подвергнуть наказанию: но нас интересует какой-нибудь Уда Гейланд и Гест Бардсен, и мы снимаем шляпу перед Ротшильдом и Фандербильтом.
Она сердится и протестует с излишней энергией; никак не может понять этой смеси бессильной серьезности и смеха висельников, – этого неизбежного тона каждого, пережившего стадию примирения с судьбой. Она относится ко всему с самой высокоторжественнейшей серьезностью, с какою корова смотрит на зеленую дверь или гимназист на республику.
Мы натолкнулись сегодня на нищую женщину; она сидела, бледная и посинелая, на ступеньке лестницы, с зазябшим грудным ребенком на руках. Фанни нервно открыла свой портмоне, дала что-то женщине и поспешно пошла вперед; когда вскоре она опять заговорила, по голосу было слышно, что ее душили слезы. Это заставило меня почувствовать себя несколько неловко: моя мысль при виде женщины была: «ага! своего рода профессия… Откупила или украла нищего ребенка и пользуется им теперь как приманкой… черт возьми! да где-же полиция?» а тут эта наивная девочка вдруг заливается слезами и отдает женщине свою последнюю ору.
В сущности это, конечно, благороднее.
Но она сейчас-же спугнула всю мою растроганность.
– А там, за дверями, – заговорила она, – сидит богатая фрю Гартман, столько денег тратящая на белила, румяна, пудру и духи, что их за глаза хватило-бы такому несчастному существу на жизнь и на то, чтобы поднять на ноги своего ребенка и… вот таких следовало-бы вешать.
Последнее слово вырвалось у неё с каким-то шипением; это было шипение простолюдина, полное ненависти, бессмысленное. Подобные вещи производят впечатление ужасной неблаговоспитанности.
Я сдержал свою досаду и сказал:
– Всего хуже то, что обе они, как фрю Гартман, так и нищая, в одно и то-же время и правы, и неправы. Весьма возможно, что их, как представительниц известного принципа, обеих следует повесить; во всяком случае, это было-бы всего лучше для них обеих. Но личная точка зрения делает то, что обе они гуляют на свободе. Я тоже в значительной степени соболезную голодным, но во всяком случае, в конце-концов, приходишь к выводу, что всего хуже живется все-таки не им.
– Так кому-же приходится в жизни всего хуже? – спросила она с горечью.
– Тем, кому, по-видимому, всего лучше, – отвечал я. – У них всего меньше иллюзий.
– Пх! – если не ошибаюсь, послышалось мне.
Я продолжал:
– Каждый человек в состоянии терпеть известное количество страдания; раз страдание перешагнуло за эту степень, данное лицо бросается в реку, в Аккер. Это ничего не стоит; доступ туда открыт каждому. Из этого можно вывести такое заключение: пока известный индивидуум не бросился в Аккер, степень переживаемого им страдания не перешла еще за границу выносимого (послышалось сомнительное «гм?»). Да, и вывод этот довольно-таки основателен. Но теперь дело в том, что, относительно говоря, очень мало голодного люда бросается в реку Аккер. Из этого я заключаю, что бывает страдание худшее, чем голод, еще того более невыносимое, еще того более безнадежное. В конце-концов, неправильно измерять страдание этих париев на наш собственный аршин. Они переживают совсем не то, что пришлось-бы переживать нам, очутившись в подобных-же условиях. Человек – существо эластичное, и привыкает ко всему.
– Только не к тому, чтобы голодать.
– О, да, до известной степени также и к этому.
– А вы пробовали сами?
– Разумеется, нет.
– Ну, в таком случае вам не следовало-бы говорить с такой уверенностью.
– Я сужу, основываясь на статистике Аккера.
– Может быть, голодные и не часто бросаются в Аккер, но это, вероятно, происходит вследствие того, что они все равно умирают и так. Я прочла в одной из газет, что на тысячу умирает втрое или вчетверо больше бедняков, чем людей состоятельных.
Я (пожимая плечами):
– Каждому все равно придется рано или поздно умереть. Да и нет никакой особенной выгоды в том, чтобы жить.
– Да, но в таком случае, кажется мне, лучше было-бы их просто поскорее убивать.
– Пх!.. – пожатие плечами.
Пауза.
IX
Если-бы только мог я понять… Конечно, она вовсе не имеет в виду выйти за меня замуж; это я вывожу, как из различных её выражений, так и из самого её поведения. Разумеется, если-бы только думала она о чем-нибудь подобном, она держала-бы себя совершенно иначе, с гораздо большею сдержанностью; это вещь самая простая, – прямо зависит от прирожденного женского такта. Кроме того, в 24 года девушка, конечно, знает, что образованный человек не женится на девушке, которая при появлении своем, – перед ним-ли, перед другими-ли, – внушает хоть тень сомнения.
Итак, следовательно, только «для того, чтобы рассеять скуку?»
Пустить к черту свое доброе имя, свою будущность, все, что только есть самого серьезного и святого для женщины… и только для того, чтобы рассеять «скуку» нескольких вечеров? Прилично-ли допускать это, если только есть возможность заподозрить что-нибудь подобное?
