Эвальд потряс головой.
Малыш откинулся назад и хохотнул.
— Ты дерьмо, Эвальд. С дерьмом не дерутся. На него можно только плевать.
И плюнул на Эвальда. Тот стер плевок с лица тыльной стороной ладони и вытер ее о брюки.
Дора, ковыряя вилкой в зубах, переводила взгляд с одного на другого.
— Не надо шума, мальчики. Если хотите прикончить эту свинью, выйдите наружу. А здесь никаких фокусов.
Эвальд снова попытался улизнуть, но Малыш подставил ему ногу. Он упал и немного проскользил по полу. Когда сводник поднялся и хотел убежать, мимо его головы просвистел нож. И вонзился в дверь той комнаты, где он порол женщин.
Эвальд остановился и хрипло прошептал:
— Я вам ничего дурного не сделал.
— Очень надеемся, что нет — ради тебя же, — усмехнулся Штайн.
Малыш сделал ему знак помолчать и громко обратился в Эвальду:
— Иди сюда, вошь, нам очень хочется немного с тобой потолковать. Ну!
Эвальд медленно пошел к стойке, сопровождаемый взглядами всех, находившихся в зале. Девицы кивали в предвкушении удовольствия, злорадствуя по поводу несчастного положения Эвальда.
Малыш легонько похлопал его по щеке, но окончил сильнейшей затрещиной, от которой Эвальд повалился.
— Господи, что ты делаешь с мальчиком? — спросил, разыгрывая возмущение, Штайн. И сделал вид, что помогает Эвальду подняться, но вдруг испуганный Эвальд взлетел в воздух, подброшенный приемом дзюдо, грохнулся на пол и потерял сознание.
Малыш решил, что надо бы сделать прощальный жест. Рослый, здоровенный, он встал и наклонился над скрюченным телом. Краем глаза глянул на Легионера, тот, прикладываясь к стакану, чуть заметно кивнул. Малыш подмигнул ему и дал Эвальду пинка в пах. Тот согнулся вдвое, как завалявшийся бутерброд.
Из «Урагана» мы вышли гордые тем, что сделали.
V. Еврей
— Ты выгодный товар, — сказал Брандт, водитель вездехода. — Все евреи в гиммлеровских концлагерях стали первоклассным предметом торга.
— Это неправда, — воскликнул старый еврей в полосатой одежде заключенного.
Брандт засмеялся. Хайде засмеялся. Мы все засмеялись, но невесело.
— Ты и все евреи всегда будете тем, что есть сейчас — и были тысячи лет — просто-напросто товаром, козырем в руках правителей, который они пускают или не пускают в ход, смотря по делам на их политическом рынке, — продолжал Брандт.
Штеге кивнул.
— Смысл в том, что ты говоришь, есть. Сейчас в силе мы. Когда война кончится, будете вы. Это как на барометре — «солнце» и «дождь». Сейчас мы на солнце, а вы в тени. Но скоро все может оказаться наоборот. Во всяком случае, па политическом рынке евреи сейчас один из лучших товаров.
Старый еврей слушал с открытым ртом. В его пустых глазах светилось отчаяние.
— Это неправда, — прошептал он. — Цепи скоро будут разбиты, как в то время, когда Моисей выводил нас из египетского рабства.
И устало засмеялся.
— Это было возможным две тысячи лет назад. Сейчас нет. Кое-кто из вас убежит от гиммлеровской шайки, но в других странах тоже будут Гиммлеры, и они сообразят, как использовать вас для своей пользы. Вы так и останетесь просто товаром.
— Нет, — сказал старый еврей. — Придет новая эра.
Порта наклонился к нему и протянул двести марок.
— Это поможет тебе встать на ноги в новой эре, о которой ты говоришь. Когда найдешь ее, непременно отправь нам открытку.
Громкий смех.
Еврей бережно взял деньги. Посмотрел на Порту с легкой улыбкой.
— На какой адрес отправлять?
Порта пожал плечами.
— Кто знает? — Голос его понизился до доверительного шепота. — Как увидишь на земле ржавую каску, постучи по ней и спроси: «Кто здесь гниет?» Когда подойдешь к моей, я отвечу: «Один из самых глупых скотов в немецкой армии». Тогда сунь под нее открытку, и я возьму ее в полнолуние.
— Я люблю тебя, — сказал я ей и при этом подумал: «Я много раз говорил это. Интересно, всерьез ли говорю сейчас».
Гизела негромко засмеялась. Морщинки вокруг ее глаз выглядели восхитительно.
— Вряд ли это принесет нам счастье.
С этими словами она обвила руками мою шею и поцеловала меня.
Мы сидели на диване, глядя в окно на Альстер. По реке плыл старый пароход с пассажирами. Она провела пальцем по моему сломанному носу.
— Очень больно было, когда его сломали в Торгау?
— Нет, но кровь шла ручьем.
— Совсем не больно?
— Пожалуй, слегка — хотя да, потом боль была сильной.
— Свен, глаза у тебя холодные, даже когда ты смеешься. Суровые. Постарайся сделать их добрыми!
Я пожал плечами.
— Разве можно изменить свои глаза? У тебя они карие и ласковые. У меня серые и злые. Я злой, потому что этого требует моя работа.
— Нет-нет, ты не злой.
— Ошибаешься. Я один из гитлеровских солдат и должен быть злым.
— Чепуха. Ты не солдат, и уж никак не гитлеровский. Ты парень, которого одели в безобразную форму с жестянкой на груди. Это война злая. Нелюди. Поцелуй меня еще раз! Прижми к себе. Крепче. Крепче! Ну, хватит. Теперь мне уютно. До чего замечательно чувствовать себя в безопасности. Всегда бы так.
Я поцеловал ее вместо ответа. Мы легли на диван и уставились на розетку на потолке. На улице ссорились какие-то люди. Со скрежетом остановился трамвай.
— Как ты выглядишь в гражданской одежде?
— Да ну тебя к черту. Хуже шута, — заверил я ее.
— Ты грубо выражаешься.
— Знаю, но это присуще людям моей профессии.
Гизела приподнялась на локте и посмотрела мне в глаза, словно пытаясь увидеть дно колодца.
— Ты боишься себя, — сказала она и приникла губами к моим. Горячие губы, упругое тело — на миг они пробудили во мне нечто вроде нежности. Солдат на войне не привык к тому, что его любят как личность — солдата любят только за его тело, за его мундир — и потому, что рядом больше никого нет.
Ерунда, подумал я и снова равнодушно взглянул на розетку. Мы опять лежали на спине, рассеянно глядя в потолок.
— Как бы мне хотелось пойти на охоту, — нарушил я молчание. Чуть погодя добавил: — На утиную. Утки сейчас великолепные. Прилетают с востока большими, жирными.
— Мы с мужем часто охотились на уток, — бездумно сказала она. И тут же закусила губу, потому что упомянула о муже.
— Где сейчас твой муж? — спросил я, хотя мне было совершенно все равно, где он.
— В России, со своей дивизией.
Черт, что мне до этого, подумал я и все-таки слушал ее успокаивающий шепот.
— Мой муж оберст. Получил дубовые листья к Железному кресту[47].
Я улыбнулся.
— Мы называли их овощами. Твой муж герой? Надо полагать, да, раз получил железку и овощи.
— Ты насмешничаешь, Свен, ты жесток.
— Нет. Твой муж, оберст, герой?
— Нет, офицер запаса, как и ты.
— Я не офицер запаса, черт возьми! Никоим образом! — воскликнул я с такой гримасой, будто проглотил что-то отвратительное.
— Я хочу сказать, он такой же, как и ты. Терпеть не может войну и фюрера.
— Для меня загадка, почему так мало людей, которым нравится Адольф. Почему, черт побери, мы с ним связались?
— Ты никогда не был за Гитлера? — спросила она, приподнявшись на локте. И пристально на меня посмотрела.
Я отвернулся и стал смотреть на Альстер, изучая причудливые маневры своего мозга.
— Ты никогда не был за Гитлера? — повторила она.
— Да, Гизела, много лет назад был за него и верил в него. — Я громко засмеялся. — Господи, верить в такого комичного типа!
— Ты сказал — комичного? — удивленно спросила она. — Ты вправду видишь в нем что-то смешное?
— Нет, если не задумываться, он полная противоположность смешному. Но теперь я совершенно в него не верю. Что в нем? Малыш говорит попросту: «Он тупая свинья». Твой муж, оберст, тоже когда-то был за него?
— Да, верил, что Гитлер спасет Германию.
— От чего нужно было спасать ее? — спросил я.
— Не знаю, но считалось, что Германию он спасет. Все говорили так. А ты не верил, что он спасет страну?
— Нет, никогда. Верил, что даст нам еду и работу.
— Свен, а разве ты их не получил?
— Получил, но с течением времени еду стали выдавать по карточкам, да и работа, знаешь ли, оказалась не совсем той, о которой шла речь. А теперь помолчи, сука, я больше не могу об этом говорить.
— Свен, ты невозможен. Тебя нельзя пускать в приличное общество. Приличные люди не говорят «сука» тем, кого любят. И вообще не употребляют этого слова.
— Вот как? Все женщины суки и больше ничего. И шлюхи, все до единой. Разве ты не пришла в «Ураган» поиграть в шлюху?
— Свен, это не так.
— Кой там черт не так! Ты хотела повидать шлюх. Помешанных на сексе мужчин. Хотела видеть секс, ощущать секс. Вот для чего ты пришла в «Ураган» с Лизой. Лиза получила, чего хотела. А ты трусливо удрала, как дилетантка, кем, собственно, и являешься.
