Товарища Костю сменил Яков Пойлов. При тусклом свете электрического фонаря мрачно блестели широко посаженные глаза минно-артиллерийского содержателя. Он резко, словно рубил, взмахивал рукой в такт словам:
— Довольно терпеть! Разве мало того, что пришлось перетерпеть на войне, братцы? А за что? Для того, чтобы буржуи набивали золотом карманы на наших страданиях. Хватит! Сколько осталось нас в живых? Мало. Почти все миноносцы лежат на дне Желтого моря. Кто, как не мы, матросы, вынесли на своих плечах все тяготы проклятой войны… Да еще рабочие люди. Они работали на войну в поте лица, а буржуи, фабриканты и торговцы жирели, наживались. Но близится час: выйдут из хижин, трущоб и подвалов люди. Мозолистыми руками, теми руками, что умели только трудиться, возьмут они за горло угнетателей и сметут эту нечисть.
Пойлов шумно вздохнул, остановился, вытер ладонью мокрый лоб и, оглядев зал, громко отчеканил:
— Не дадим совершить расправу над арестованными минерами! Двинем сообща в Диомид! С нами солдаты, с нами рабочие! Потребуем у властей освободить из-под ареста братьев-минеров…
Пойлов запнулся, помолчал, обдумывая, что сказать.
— Ну, я кончил, — неожиданно выкрикнул он, — остальное скажет следующий товарищ. Слово имеет товарищ Надя.
От первого ряда отделилась невысокая стройная женщина в закрытом черном платье и быстрой походкой направилась к трибуне. В глаза мне бросилось что-то знакомое в ее гибкой, порывистой фигурке и наклоне головы, увенчанной короной черных волос. Поднявшись на сцену, женщина резко повернулась к залу.
«Вика!»
В тусклом свете я увидел ее лицо, спокойное, немного усталое. В первое мгновение я был словно скомкан неожиданностью.
Я плохо слушал ее, но не сводил с нее глаз. Она сильно изменилась, стала будто выше ростом. Голос сделался глубже, звучнее. В притихшем зале отчетливо и просто звучали ее слова. Вика призывала к действиям, к немедленному выступлению. По мере того как она говорила, нервным румянцем покрывались бледные щеки, гневными огоньками зажигались глаза. Они были прежние, чистые, смелые, смотрели прямо. Я сидел не шелохнувшись.
Вика вернулась на свое место, а я с нетерпением стал ждать, когда кончится собрание. Сознание, что она в этом зале, в нескольких шагах от меня, вырывало из-под ног привычную почву.
Когда все встали, к Вике подошли несколько человек незнакомых мне матросов и Дормидонт Нашиванкин. Светлые вьющиеся волосы его были аккуратно расчесаны, открытое, простое лицо — серьезно.
— Нужно, чтобы матросы ваших судов узнали, о чем говорилось на собрании, — сказала Вика. — Расскажите им… растолкуйте, насколько сложное сейчас положение…
— Сделаем, — густым басом ответил незнакомый мне матрос. — Поймут нас братишки.
— Только вести агитацию нужно скрытно от ненадежных унтер-офицеров… могут начаться аресты. Каждый из вас должен быть готовым к неожиданностям.
— О нас не волнуйтесь, товарищ Надя, — сказал Дормидонт, — с нами ничего не случится. Вот вы… Боюсь я за вас. И как это сегодня нежданные гости к нам не пожаловали! Дорога, кажись, знакомая.
— Обо мне не беспокойтесь. Волков бояться — в лес не ходить.
Вика замолчала. Скользнула по мне пытливым взглядом, но не узнала сразу. Это была она, хорошо знакомая, прежняя Вика и в то же время — другая, совсем другая, неизвестная мне. Что-то строгое, жесткое появилось в глазах ее.
Я молчал, не в силах заговорить первым.
— Леша! — воскликнула Вика, и на лице ее отразилось сильное душевное движение, глаза блеснули горячим блеском. Потом в них появилось что-то теплое, женское, страдальческое. Я успел заметить, как дрогнули ее тонкие губы.
А через минуту она стала такой же, какой была на трибуне. Потеплевшие глаза обрели сухой, холодный оттенок. Вика говорила с заметным волнением. О себе не рассказывала, расспрашивала меня. Мы стояли друг против друга но и она и я чувствовали, что на нас смотрят, ждут, когда мы кончим. Я ни разу не произнес ее настоящего имени. «Надей» называть не мог. Она испытывала неловкость.
— Меня ждут товарищи, Леша, — словно извиняясь, сказала Вика, и снова потеплело ее лицо. — Я сегодня не могу побыть с тобой. А нам нужно о многом поговорить. Если ты свободен — встретимся завтра в восемь часов вечера в сквере Невельского.
— Я совершенно свободен, Ви… я приду и буду ждать тебя.
— До свидания, — Вика кивнула и направилась к выходу.
Я плохо спал эту ночь и проснулся рано, счастливый сознанием, что вечером встречусь с Викой. День прошел в тревоге, радости и грустном раздумье.
«Что принесет вечер? — думал я. — Придет ли Вика такой, какой была вчера, или увижу ее прежней, понятной и близкой? Что ждет ее и меня?» — с тревогой звучало во мне.
Перед спуском флага я надел парадный мундир и сошел с миноносца. Вика пришла в том же черном шерстяном платье, в котором она была на собрании.
Она с любопытством оглядела меня и, мне казалось, осталась чем-то довольна. На раскрасневшемся от быстрой ходьбы лице ее было радостное волнение, на губах не гасла улыбка.
С минуту мы молча рассматривали друг друга. Вика стала тоньше, ярче, красивее. Выпуклый лоб прорезали две тонкие морщинки, но в глубине черных глаз не потух прежний юный огонь.
Забыв обо всем, мы вспоминали наши встречи, прогулки по Амурскому заливу, грот. И все вокруг, совсем недавно неласковое и неуютное для меня, стало вдруг лучше, светлее.
— Ты не забыл свою клятву? — спросила Вика, глянув на меня с задумчивой строгостью.
— Не забыл.
— А смог бы ты пойти со мной вместе на жертвы, страдания… и начать борьбу с теми, кому ты опора?
Я задумался.
— Тебе трудно сразу понять меня, — произнесла Вика после короткого молчания, — но попытаюсь разъяснить…
Помню, она говорила, что власть государственная держится на несправедливости и угнетении и только кажется прочной. На самом деле царизм развалится, если его расшатать как следует. Царь, фабриканты и помещики, чтобы сохранить свою власть, создали жандармерию, армию, флот. А на флоте и в армии — сыновья крестьян и рабочих, оболваненные уставом и священниками.
Я стал возражать ей:
— А внешние враги? Кто же будет защищать отечество, если не иметь преданной армии и флота?
— Армия и флот нужны, Леша, но только для того, чтобы защищать интересы народа, а не кучки богачей. — Вика помолчала. — Вскоре после твоего отъезда в Морской корпус я случайно попала на собрание социал-демократического кружка, — заговорила она. — Проводил собрание ссыльный социал-демократ. Он приехал к нам из Читы. Его слова удивили и поразили меня. С этого дня я как-то стала смотреть на все другими глазами. Но не это сделало меня революционеркой… Весной того же тысяча восемьсот девяносто девятого года на Первой речке собралась маевка. День был солнечный, ясный. Люди пришли туда, как на праздник. А казаки их били нагайками. Я видела порванные праздничные рубахи, кровавые рубцы на теле, разбитые лица, полные ярости глаза… Это запомнилось на всю жизнь. Перед окончанием гимназии меня приняли в социал-демократический кружок молодежи. В Спасск уехала с полным чемоданом пропагандистской литературы и заданием вести революционную агитацию. Окунулась там, как говорят, с головой в гущу народную. И многое поняла там, насмотревшись на горькую жизнь людей.
