— Дядь Вань, — спрашивает он, — а куда мы идем?
— Молодицу одну навестим с тобой, — сдержанно поясняет дядька. — Прежде была девчина, а теперь уж молодицей стала.
И такая безысходная горечь почудилась в этих словах, такая тоска необъятная…
— Ты любил ее, дядь Вань? Да? — последнее слово Митрась произнес почти с надрывом, устремив на дядьку широко раскрытые глаза, полные наивного детского сострадания.
Тот не ответил. Митрась увидел, как поспешно отвернулся дядька, чтобы не заметил Митрась его глаз, на которые набежали скупые слезы; еще увидел, как дядька утайкой отер их рукавом.
Чтобы как-то сгладить свою неловкость, Митрась решил спросить о другом:
— Дядь Вань, а где тот кучерявый живет?
— Какой кучерявый, Митрасю? — не понял сперва Горюнец. — А, ты, наверное, про Паньку спрашиваешь? В Голодай-Слезах он живет.
— А Голодай-Слезы — это где?
— А это, Митрасю, деревня панская, к югу от нас подале. Он и сам-то панский, из имения, а мы вольные.
— А у нас он что делал?
— А ты его поди спроси, чего он до нас повадился! Взбредет ему в голову — так прибежит, а нет — так и сидит у себя в Голодай-Слезах, али еще где бегает. Порченый он хлопец: часто горелку пьет, работать не хочет. Сперва-то его в пастухи определили — да где там! В первый же день две коровы да телок у него отбились, в лесу заплутали — едва потом нашли! Да что с него возьмешь: на панском дворе рос, да и с головой у него, видать, что-то не то…У нас его Панька-шатун зовут. А еще — олух Божий Афанасий.
Кулина вышла замуж за молодого шляхтича, но жил тот шляхтич не в застянке, как все прочие, а на одиноком хуторе, да и шляхтичем он был, надо сказать, лишь наполовину, и кровь у него была не голубая, а дай-то Бог лиловая. Мать у него длымчанка была; и вот за то самое, что на длымчанке женился, изгнала родня отца его с молодой женой на все четыре стороны. Тогда вот и построила молодая семья этот хуторок и на нем обосновалась. Здесь и родился Микола. Отцовская родня, бабки да тетки, за своего его не считали и знать не желали, но материнская ветвь не оборвала связи со своим кровным. Так что длымчане Миколку хорошо знали, да и сам Янка ходил у него когда-то в приятелях — Микола был годом постарше. Характер у Миколы уже тогда был крутой и властный, и теперь Горюнец, прежний воздыхатель его молодой жены, опасался худого приема.
На робкий стук выбежала из хаты сероглазая молодая женщина. Казалась она с виду мягкой, но как будто давно чем-то обеспокоенной, даже боязливой; не очень-то сладка, видно, у ней жизнь за таким хозяином. Постояла немного в растерянности, пристально глядя в лицо нежданному гостю, с кротким недоумением и даже будто с недоверием изучая давно позабытые черты; потом вдруг медленно, с тоской подалась вперед, обняла за плечи теплыми руками, припала к груди, проронив лишь одно:
— Боже ты мой!
И тут же разжала руки, отстранилась.
Не было в ней особой радости, и взгляд остался таким же оцепенелым, замороженным, с примесью какого-то суеверного испуга; так же точно глядела бы она на внезапно ожившего покойника.
— Это… и впрямь ты? — ахнула она, обращаясь будто не к нему, а к себе самой. — Воротился-таки, правду люди сказывали…
— Да, то я, Кулина, — отозвался он так же невесело. — Живой, не покойник. Хозяин твой дома?
— Нет, одна я. Дите у меня в хате уснуло.
— Вот уж и дите у тебя… — вздохнул Горюнец. — Давно родилось-то?
— Третий месяц пошел, — откликнулась женщина.
— Хлопец?
— Ага… Яська.
— Как и я… — раздумчиво протянул он, глядя куда-то поверх ее головы.
— Да, Ясю. Тяжко мне было забыть тебя! Знала бы, что вернешься — дождалась бы, конечно… Да только проводили тебя, словно в могилу закопали, оттуда ведь не вертаются… А мне, как и всякой девчине, замуж надо было идти; Микола-то — мужик хороший, работящий, да и не пьет почти.
— Разве норовом крут? — усмехнулся Горюнец.
— Есть тот грех; да кто из нас без греха? А это что с тобой за хлопчик?
— Это Митрась, — представил его Горюнец, обнимая за плечи.
— Да кто он тебе? Не было ведь у нас на селе такого.
— А он и не из наших мест, я в Смоленске его повстречал. Племянник он теперь мой названый.
— То-то я гляжу: на родню-то вроде и не похож: ты беленький, а он, вишь, чернявый. Славный какой хлопчик-то!
Кулина вздрогнула, когда когда Митрась резко дернулся, едва она протянула руку, чтобы погладить его по голове.
— Диковат еще, — снисходительно засмеялся Горюнец, привлекая его к себе; Кулина ревниво поразилась, увидев, как доверчиво и послушно прильнул к нему мальчик. — Он чужих боится. Били его много…
— Как же ты теперь живешь-то, Янку? — спросила тихо молодица.
— Да вот, живу потихонечку… Ты, Кулинка, не жалей меня, я на судьбу не сетую. Домой пришел, на родную сторону. И Митранька со мной; уж скоро вырастет, подмога мне будет. Правда, Митрасю?
…Нет, и в самом деле не жаль ему ничего больше. Что о былом горевать! Смотрит он на нее сейчас: и та, и не та Кулина. Нет, не годы минувшие и не замужний убор так ее изменили. Просто Янка за эти годы стал иным. Теперь без грусти он понял, что в общем-то и не была никогда Кулина такой, какую он с давящей тоской вспоминал; такою сделало ее лишь пылкое воображение юноши.
И все же зашел Горюнец на прощание в хату; наклонился над зыбкой, где тихо и ровно дышал спящий младенец. Осторожно провел ладонью по мягонькой детской щечке — и надолго запомнила его огрубевшая от работы рука тонкий бархат младенческой кожицы.
Когда возвращались они домой, солнце уже почти село, только небо на горизонте было еще окрашено розовым. На завалинка и у калиток мирно беседовали старушки, женщины, курили трубки деды. Над селом плыл тихий, ясный летний вечер.
На одной из скамеек, поставленных возле калиток, чтобы сидеть на них вечерами, провожать закаты, Горюнец увидел Васю Кочета, собравшего вокруг себя кучу ребятишек. Они расположились кружком: кто возле него на скамейке, а иные, кому не хватило места — перед ним на корточках, а то и просто на землю уселись. Василек вполголоса рассказывал им какую-то сказку, и Янка с тоскливой болью вспомнил собственные отроческие годы, когда и сам он так же собирал вкруг себя детвору.
Среди русых и светлых головок, окруживших Васю, он тут же приметил длинную темную косу, соскользнувшую с острого плечика. Леська блестящими глазами уставилась на Василя, боясь упустить хоть слово. Сидевшая с нею рядом Виринка что-то чертила прутиком по земле и слушала не слишком внимательно.
— …и тогда порешили расколоть его на тыщу кусков и пометать в Буг, — расслышал Горюнец Васин голос.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
