— Все нормально. Не нервничай.
Ночь была темная, беззвездная, и я лишь некоторое время спустя вновь стал различать очертания вышек и соображать, где начинаются ряды скамеек на противоположной стороне бассейна.
Я хотел стянуть с Бренды купальник, но она заупрямилась. Отодвинувшись от меня, она впервые за две недели нашего знакомства проявила любопытство по отношению ко мне:
— А где твои родители? — спросила Бренда.
— В Тусоне. А что?
— Меня мама спрашивала.
Я уже мог различать в темноте белое кресло, на котором обычно восседал спасатель.
— Что они там делают? — продолжала спрашивать Бренда. — Почему ты не с ними?
— Я уже не ребенок, Бренда, — ответил я резче, чем хотел. — Мне вовсе не обязательно находиться рядом с родителями.
— Но ты же живешь у тети с дядей, разве нет?
— Они мне не родители.
— Они лучше твоих родителей?
— Нет. Хуже. Я не знаю, почему я живу у них.
— Почему?
— Почему я не знаю?!
— Почему ты живешь у них, — объяснила Бренда. — Этому ведь есть объяснение?
— Из-за работы, наверное. От них очень удобно добираться на работу… И потом, так дешевле… Родители довольны. И тетка у меня на самом деле мировая… Послушай, неужели мне в самом деле нужно объяснять твоей матери, почему я живу там, где живу?
При чем тут мама? Я сама хочу это знать. Мне было интересно, почему ты не живешь с родителями, только и всего.
— Тебе не холодно? — спросил я.
— Нет.
— Хочешь, отвезу тебя домой?
— Нет. Если, конечно, тебе самому не хочется. Ты себя плохо чувствуешь, Нейл?
— Я чувствую себя прекрасно, — и, чтобы дать ей понять, что я все тот же, притянул Бренду к себе, хотя был не в настроении.
— Нейл…
— Что?
— А как насчет библиотеки?
— Так… А кого это интересует?
Бренда рассмеялась:
— Папу.
— И тебя?
Она помолчала, прежде чем ответить:
— Да.
— А что именно вас интересует? Нравится ли мне там работать? Да. В свое время я торговал обувью. В библиотеке мне нравится больше. После армии меня пытались пристроить в компанию дяди Аарона — это отец Дорис — торговать недвижимостью. Я продержался там пару месяцев. В библиотеке лучше, чем в заведении дяди Аарона…
— А почему ты пошел работать именно в библиотеку?
— Я подрабатывал там, когда учился в колледже. Ну, я ушел от дяди Аарона и… Я не знаю…
— А что ты изучал в колледже?
— В Ньюаркском колледже университета Рутгерс я специализировался по философии. Мне двадцать три года. Я…
— Ну почему ты снова вредничаешь?
— Разве?
— Да.
Я не стал извиняться.
— Ты собираешься сделать карьеру в библиотечном деле? Какие у тебя планы на будущее? — спросила она.
— Брен, я вообще никогда ничего не планирую. За последние три года я не строил никаких планов. Или, по крайней мере, за все то время, что прошло после моей демобилизации. В армии я планировал самоволки — на субботу и воскресенье. Я… я не из тех, кто все планирует, — выпалив внезапно столько правды о себе, я понял, что не надо было смазывать тираду последней лживой фразой. Поэтому я добавил: — Я люблю жить в свое удовольствие. У меня все эти планы в печенках сидят…
— А у меня в поджелудочной железе.
— Я…
— Но Бренда своим поцелуем прервала, наконец, эту абсурдную игру; она хотела поговорить серьезно:
— Ты меня любишь, Нейл?
Я не ответил
— Я буду спать с тобой вне зависимости от того, что ты ответишь — так что можешь сказать мне правду, — сказала Бренда.
— По-моему, это было непродуманное заявление.
— Ой, не будь ханжой, пожалуйста! — сказала она.
— Я имел в виду, что ты совершила необдуманный поступок, заявляя такое в мой адрес.
— Я тебя не понимаю, — сказала Бренда. И она действительно меня не поняла. Она не поняла, что причинила мне боль своей фразой. А я, как водится, простил Бренде ее тупость и малодушно увернулся от ответа, когда она спросила: — Ты сам-то понял, что сказал?
— Нет.
— А я хотела бы, чтобы ты это понимал.
— Так как насчет библиотеки? — решил я переменить тему.
— Что насчет библиотеки? — переспросила Бренда.
Неужели это очередное проявление глупости? «Наверное, нет», — подумал я. И оказался прав, потому что Бренда сказала:
— Если ты меня полюбишь, то все остальное перестанет меня волновать.
— А-а… Ну, тогда я тебя, конечно, полюблю, — улыбнулся я.
— Я это знаю, — сказала Бренда. — Давай ты нырнешь, а я буду ждать тебя здесь с закрытыми глазами. А потом ты вынырнешь незаметно и обдашь меня брызгами, ладно? Давай!
— Я смотрю, ты любишь позабавиться…
— Ну, ныряй же! Я закрою глаза.
Я подошел к краю бассейна и нырнул. Вода в нем оказалась холоднее, чем я ожидал, и пока я слепо погружался в черноту, мною вдруг овладела паника. Вынырнув, я поплыл к дальнему концу бассейна, развернулся и уже хотел плыть обратно, но почему-то решил, что пока я достигну противоположного края бассейна, Бренда сбежит, оставив меня одного в этом треклятом месте. Я свернул к бортику, подтянулся, вылез из воды и побежал к скамейкам. Бренда была на месте. Я поцеловал ее.
— Боже, — вздрогнула она. — Как ты быстро!
— Ага, я знаю.
— Теперь моя очередь, — сказала Бренда, вставая. Секунду спустя послышался тихий всплеск, а потом повисла тишина. Надолго.
— Брен! — осторожно окликнул я. — С тобой все в порядке?
Но она не ответила.
Я нашарил на соседнем шезлонге ее очки, взял их в руки и крикнул снова: — Бренда! Тишина.
— Бренда?..
— Это нечестно! Мы не договаривались окликать друг друга! — обрушила она на меня целый ливень брызг, возникнув из ниоткуда. — Теперь твоя очередь.
На сей раз я оставался под водой, сколько мог — так что у меня чуть не разорвались легкие, когда я наконец вынырнул. Запрокинув голову, я стал хватать ртом воздух и увидел над собой низко нависшие облака. Они давили на меня, пытаясь утопить, и я лихорадочно поплыл к бортику, пытаясь высвободиться из-под этого жуткого пресса. Я хотел на берег, к Бренде, потому что мне снова почудилось — хотя причин для беспокойства не было, не так ли? — что, если я еще немного задержусь в воде, то Бренда может исчезнуть. Я пожалел, что не взял с собой ее очки: тогда Бренде поневоле пришлось бы дожидаться меня, чтобы я отвез ее домой. Я понимаю, что мысли мои были совершенно сумасшедшие, но в кромешной тьме они отнюдь не казались неуместными. О, как мне хотелось окликнуть ее, но я знал, что она не ответит — и я заставил себя проплыть из конца в конец бассейна в третий раз, в четвертый… На середине пятого круга мною вновь овладели жуткие предчувствия, мне вдруг показалось, что сейчас исчезну я сам, — поэтому, выбравшись наконец из воды, я обнял Бренду крепче, чем ожидали мы оба.
— Ну, хватит… Пусти меня, — засмеялась Бренда. — Моя очередь…
— Но, Бренда…
Но Бренда уже нырнула. Мне показалось, что на этот раз она не вынырнет никогда. Усевшись в шезлонге, я попытался отвлечься от страшных мыслей и стал ждать, когда же из девятой лунки на поле для гольфа вновь вынырнет на небосклон солнце; я молился, чтобы оно взошло, осветило мир и вернуло мне душевный покой. И когда Бренда наконец вышла из воды, я никуда ее больше не отпускал. Я обнял ее, холодная влага пробралась через поры моей кожи, и меня бросило в дрожь.
— Хватит, Бренда. Пожалуйста, хватит игр, — попросил я и прижал к себе с такой силой, что чуть не врос в нее. — Я люблю тебя, — сказал я. — Люблю.
Летние дни шли своей чередой. Мы встречались с Брендой каждый вечер: ходили плавать, гуляли, ездили на машине в горы, забираясь так далеко, что возвращались назад уже в предрассветном тумане, струившемся с крон деревьев. Я крепче сжимал руль, а Бренда, надев очки, следила за разделительной полосой на дороге. А еще мы объедались — через несколько дней после того, как я обнаружил в подвале у Патимкин холодильник, в котором хранились фрукты, Бренда сама стала водить меня туда. Мы наполняли большие суповые тарелки черешней, нарезали на большом блюде дыню, потом потихоньку выползали из подвала через черный ход и устраивались под деревом на лужайке, освещенной лишь слабым мерцанием телеэкрана из комнаты, окна которой как раз выходили на задний двор. Тишину нарушал только звук выплевываемых косточек.
Вот было бы здорово, если бы они пустили корни, и к утру здесь уже стояли бы черешневые деревья и росли дыни, правда? — мечтала Бренда.
— Милая, если они пустят корни в этом дворе, то из них вырастут холодильники — желательно фирмы «Вестингауз». Я не вредничаю, — поспешно добавлял я, и Бренда начинала смеяться.
А потом говорила, что хотела бы отведать слив-венгерок, и я исчезал в подвале, появляясь оттуда с суповой тарелкой, полной слив. Потом тарелка наполнялась абрикосами. Затем — персиками. А потом — следует это признать — мой нежный желудок не выдержал, и следующую ночь я, к своему огорчению, просидел на унитазе.
