мешки под глазами, впалые скулы, неизменный сухой кашель. И насколько неожиданно контрастировало это с тем, какое впечатление он производил, когда покупал сигареты. В первый раз, наблюдая эту картину, я с удивлением думал, что он еще совсем мальчишка, быть может, едва-едва разменявший второй десяток. Мнущийся с ноги на ногу и бормочущий себе под нос от смущения юнец.
– Ну и чего ты на меня смотришь? – с усмешкой спросил он. Теперь он был куда раскованнее, словно та пружина, которую в нем взвел до упора Лева, разжалась. – Ты лучше туда смотри.
Рукой, в пальцах которой он сжимал тлеющую сигарету (на архипелаге курить одному никогда не выходило – ветер неизменно курил сигарету вместе с тобой, и она истлевала до самого фильтра раньше, чем ты успевал насладиться табаком), Берл указал куда-то на небо за моей спиной. Я поспешно развернулся и увидел.
Солнце, лаская своими золотыми лучами пики фьорда на противоположном берегу залива, медленно, словно бы нехотя, поднималось над горизонтом, разгоняя серую предрассветную мглу. Редкие облака, будто нечаянно размазанные по высокому куполу неба, окрашивались нежной охрой. Небо неуловимо меняло свои цвета. Казалось, мы попали внутрь калейдоскопа, который крутит в руках любопытный ребенок, устраивая нам еще одно северное сияние. Только на этот раз не малахитовое, а янтарное, сияющее в лучах долгожданного солнца. Я успел разглядеть то самое мгновение, когда первые лучи показались из-за горизонта. Мое сердце забилось неожиданно быстро. Я не слышал, как ликующе галдели поодаль жители поселка. Не чувствовал холода, щипавшего мои щеки. Зато я видел, как отчетливо вырисовался, словно выступая их туманного сумрака, островок Земля Принца Карла и как сверкнула в отдалении снежной шапкой вершина горы Альхорн.
Берл хлопнул меня по плечу и произнес так, что я отчетливо почувствовал довольную улыбку в его голосе:
– Вот и весна пришла, Грачонок.
Я был благодарен ему за то, что он увел меня от шумной толпы и позволил насладиться долгожданным солнцем наедине.
___
Бывали дни, когда Берл подолгу не возвращался домой. Домом нашу общажную комнату я начал называть вскоре после поездки в Пирамиду, подхватил это извечное Берлово «Ну что, домой и в койку?». В койку Берл возвращался порой под утро. В такие дни я не мог сомкнуть глаз всю ночь, пока он наконец не вваливался в комнату, принося с собой запах мороза, сигарет и немного – алкоголя. Мне было необъяснимо не по себе знать, что он где-то шатается, но пребывать в полном неведении, где именно. Я не спрашивал у него, никогда не спрашивал, где он бывает, с кем и что делает. Я никогда не показывал, что не спал до самого того момента, когда дверь распахивалась, и свет из коридора проливался медовой полосой на мое одеяло: я наоборот поспешно закрывал глаза, притворяясь спящим.
В такие моменты я чувствовал себя потерянным подростком, закрывающим глаза на абсурдные поступки не менее запутавшегося взрослого. Я почему-то был твердо уверен, что Берл прекрасно знал, что я не сплю. Но гнал от себя эту мысль как можно дальше, давил и сдерживал ее, как подступающую к горлу тошноту.
До моего возвращения на материк оставались считанные недели, и в воздухе повисла необъяснимая вечная атмосфера недосказанности, казалось, все делалось «на дорожку» и «на посошок». По ночам, прячась с фонариком под одеялом, я больше не записывал истории о своих приключениях на Севере, я зачеркивал очередную засечку, отмечая пройденный день и пересчитывая оставшиеся черточки – по одной на каждый день из тех, что мне остались на Шпицбергене. Теперь уже сложно сказать, что именно я испытывал в те дни: радость ли от предвкушения долгожданного (наверное) возвращения на материк; печаль ли от осознания приближающегося конца целого этапа жизни; пустоту ли.
Больше всего, конечно, я чувствовал именно опустошение, от которого не знал, куда деться. Каждая зачеркнутая засечка означала – на один день меньше времени в холоде, на двадцать четыре часа меньше времени на Крайнем Севере, на бесценное количество минут меньше времени, что осталось мне с Берлом.
Я точно знал, что буду скучать по Баренцбургу и по людям. Но как жить на материке, не имея Берла в постоянной непосредственной близости, я себе просто не представлял.
Чем ближе подбиралась к нам неумолимая дата расставания, тем все более странным становилось его поведение. Мы почему-то отчаянно глупили и тратили время совершенно бездумно. На молчаливое пережевывание пустоты и громких мыслей, попытки избежать сложных разговоров и бесконечные побеги друг от друга. На плоские шутки и громкий смех над ними. На то, чтобы отвести глаза, а не встретиться и задержаться, вымазывая друг друга этим липким, марким взглядом, остающимся на коже спустя время невесомым ощущением. На то, чтобы проводить время со всеми вокруг, упорно избегая друг друга.
Я все чаще ловил себя на том, что у барной стойки в пивоварне со мной в основном болтала Оксана, тогда как Берл пропадал целыми днями, возвращался домой все позже и разговаривал со мной все меньше. Эта резкая перемена необъяснимо задевала меня – я успел привыкнуть к тому, что он постоянно был рядом со мной. Начиная, пожалуй, с той нашей самой первой совместной поездки в Пирамиду, мы нет-нет, да и оказывались рядом. Мой приставной стул за общим обеденным столом перемещался все ближе к нему; курить вместе мы ходили уже почти не сговариваясь; походы в бассейн по вечерам пятницы стали почти традицией. А наши вылазки за границы Баренцбурга становились с каждым разом все увлекательнее. Когда меня вызвали в офис «Арктикугля», Берл ждал у входа со скучающим видом, пока я, дрожавший от страха и неведения перед встречей с начальством, не выйду наружу. Уже – радостный и приободренный. Спустя три месяца унылой работы в ресторанчике местного отеля, меня наконец-то переводили в новехонькую свежеотстроенную пивоварню Баренцбурга.
Я был всего лишь барменом в местной – самой северной в мире – пивоварне. Но я испытывал совершенно непостижимую бурю восторга и гордости, когда стоял плечом к плечу с Берлом перед деревянным зданьицем, больше походившим на игрушечный домик, сложенный из спичек. Это слишком светлое двухэтажное здание, увенчанное плоской красной крышей, украшенное красными же буквами вывески и – самое прекрасное! – красным козырьком над входом с торца, вызывало во мне странную нежность.
Хмурый и невыспавшийся сотрудник, провожавший нас от самого офиса «Арктикугля» до пивоварни, зябко ежился в своей дутой куртке, пока я с открытым ртом разглядывал свое новое пристанище. Он монотонно перечислял какие-то чертовски важные, должно быть, вещи, но в конце концов просто сунул мне в руки стопку бумаг и ключи.
– Здесь предусмотрено несколько задних
