останется» стучало в моей голове набатом, вытесняя напрочь все мысли, все вопросы.
Берл тем временем тяжело вздохнул, подтянул к себе сначала руки, а затем и ноги – медленно, не без труда – и отодвинулся к стене. Держась за нее рукой, он медленно, грузно поднялся. Неуверенно постоял несколько минут, покачиваясь, и двинулся в сторону нашей комнаты, скользя плечом вдоль выкрашенной грязно-зеленой краской стены.
Я так и сидел на корточках посреди каменной кишки коридора, пока мои часы не пискнули, оповещая меня о пройденной четверти шестого утреннего часа.
___
Я должен был покинуть Баренцбург в первых числах марта. На мое место приезжал новый человек. Он наверняка справится с работой в пивоварне значительно лучше, станет жить в специально отведенной задней комнате и не будет стремиться закрыть заведение на пять-десять минут пораньше, чтобы урвать побольше времени на прогулки по окрестностям. Словом – он не будет мной.
Я без устали охотился за местными красотами с фотоаппаратом. Конечно, матрица не могла передать всей глубины сверкающих переливов северного сияния над моей головой или непостижимо розовых облаков, цеплявшихся своим толстым брюхом за гористый ландшафт Земли Принца Карла. Весной полярный день сменяет ночь, и наступает короткий промежуток времени, когда сутки выравниваются, насколько это вообще возможно на семьдесят восьмой широте. В ту пору я облюбовал для прогулок ближайшую к общежитию гору. Удивительным образом ее пологую вершину обходили стороной все ветры, и какая бы непогода не бушевала внизу, здесь неизменно царил покой.
Последние пару недель Берл избегал прогулок со мной, и поэтому гору я обнаружил в одиночку, и прийти туда с ним возможности еще не было. Берл неудачно перевернулся на снегоходе и сломал руку. Лететь на материк в норвежскую больницу он наотрез отказался – хотя мало кто упустил бы такой шанс попасть ненадолго на большую землю. В итоге, гипс ему накладывала в местной больнице молоденькая медсестра. Из-за этого он ходил насупленный и злой, сторонился всех и мало с кем разговаривал, только баюкал свою загипсованную руку на перевязи. На гору я отправлялся в одиночку.
Наступало время прощаний. Хотя до назначенной даты отъезда оставалось еще порядка трех недель, я испытывал странную необходимость совершить кучу понятных одному только мне ритуалов, как следует попрощаться с каждым уголком поселка, с которым у меня что-то связано, и больше всего боялся что-то не успеть. Мысль о том, что мне предстоит покинуть архипелаг и вернуться к своей прежней жизни, казалась мне настолько же неправдоподобной, как и мысль, терзавшая меня два года назад. Мысль о том, что мне нужно было оставить всю свою прежнюю жизнь и отправиться на Крайний Север.
Чтобы вытащить Берла на гору, мне почти пришлось прибегать к помощи лжи, уловок и обмана. Он долго отнекивался, но внезапно согласился, мрачно кивнув головой, когда я уже был готов взять его в охапку и силком тащить за собой. Я не мог объяснить тогда, не могу и сейчас, почему мне было так важно привести Берла на эту гору. Мы поднимались молча, иногда поддерживая друг друга на крутых или скользких поворотах тропки. Он спросил только, кто показал мне это место. Я с гордостью заявил, что сам обнаружил эту каменистую площадку, но вместо одобрения, восхищения или теплой улыбки не получил в ответ ничего, кроме молчания, и моя неуместная радость потонула в окружавшем нас снегу.
Разговор не клеился. Я понятия не имел, что именно хотел ему сказать, зачем тянул за собой. Мне просто казалось, что это может все исправить. Наладить заново наши хорошие отношения, которые расстроились совершенно внезапно и необъяснимо. Но Берл не казался радостным или вдохновленным. Он стоял рядом со мной и прищурившись смотрел на низко висевшее над горизонтом солнце. Я хотел было предупредить его, что смотреть на солнце очень вредно для зрения, но тишину первым нарушил он.
– Как тебя зовут? – внезапно спросил Берл.
– Грач, – ответил я, не задумываясь. Похоже, это и впрямь стало моим именем.
– Да какой из тебя Грач, – в голосе Берла слышались нотки разочарования, словно я не оправдал его ожиданий. – Грачи перед весной прилетают, а ты вон, в самую весну и упорхнешь.
Он спускался в низину медленно, грузно, словно бы с усилием переставляя ноги. Сегодня он был без шапки, должно быть, понадеялся на то, что долгожданное солнце согреет его оттопыренные уши. Чем ниже он спускался, тем более ожесточенно ветер трепал его коротко остриженные волнистые волосы. С того места, где я остался стоять, провожая Берла одним только взглядом, разглядеть это наверняка было почти невозможно, так что я позволял своему воображению дорисовывать картину в своей голове.
Что-то в его походке или, может быть, в том, как он сутулился и как низко держал голову, вдруг напомнило мне медведя. Из тех медведей-шатунов, что позабыли впасть в спячку, потеряли дорогу домой в свою берлогу и слоняются теперь в отчаянии и пустой злости по лесу. Порой я ловил себя на мысли, что в прежде необъяснимом выражении на его лице я начинал читать одиночество потерянного зверя.
Стоя теперь на пологой вершине горы, я вспоминал, что были дни – по-настоящему много дней – когда эта звериная тоска не омрачала Берлово лицо. Когда он спокойно и открыто смеялся, а не натягивал маску привычной веселости, чтобы прикрыть истинные чувства, нет-нет, да и пробивавшиеся наружу в печальном блеске глаз или кривоватом изгибе губ. Теперь, перебирая воспоминания обо всех наших с ним приключениях, я прослеживал определенную закономерность. Закономерность, которая, хотя и льстила мне в определенной мере, но нисколько не утешала.
Берл был одинок. Совсем как потерявшийся медведь, не знающий, к кому примкнуть, куда прибиться. В нем теплилась неисчерпаемая щедрость и доброта, почти физическая потребность быть вместе с кем-то, заботиться о ком-то. Поистине, каждый делает людям добро по своим собственным причинам. Кто-то видит в этом способ искупить свои грехи, кто-то поступает порядочно и помогает другим, потому что это социально одобряемое поведение. Берл же делал добро потому лишь, что он был такой, потому лишь, что по-другому не умел.
В моей голове промелькнула мысль, что я в определенной мере был его проектом. Тем самым всегда находящимся рядом человеком, с которым можно быть самим собой, в которого можно вкладывать, и от которого можно получать что-то взамен. А затем мое сознание услужливо подкинуло мне точное определение для наших с Берлом странных отношений. – я был его другом. Пожалуй, единственным по-настоящему близким за долгое, очень долгое время.
Но размышлять об этом сейчас не было времени – солнце уже скрылось за горизонтом, а у меня еще оставались незаконченные дела.
Еще
